Если научный прогресс достигается в области естествознания, то это происходит благодаря тому, что то, что считалось вещью, представляется в виде образа. Человек избавляется от непостижимых вещей, показывая, что они являются лишь лингвистически возможными комбинациями понятий; Лотце устранил жизненную силу, как Лавуазье – флогистон; наука проявляет сдержанность в отношении других названий, таких как атомы, эфир, в отношении понятий, которые должны быть с ними связаны. Образ следует за образом, и мы вскоре забываем, что у нас нет другого способа воспринять их. Беркли уже признает образное обозначение в слове «притяжение» «великого механического принципа». Не могли бы мы, говорит он, с таким же успехом обозначить этот принцип как «импульс или побуждение»? И что мы знаем сегодня об этом actio in distans?

Лотце говорит (Mikrokosmos):

«Мы не знаем причин, если быть искренними, почему притяжение не должно быть меньше на большем расстоянии, поскольку оно легко может уменьшиться до той же степени, до которой оно уже удовлетворено».

Мы говорим о магнитном, электрическом токе и считаем, что тем самым описали природу процесса в природе, точно так же и об электрическом напряжении – мы строим «реомоторы», переводя образ тока, мы ощущаем удары и т.д., и не можем говорить иначе, т.е. не можем понять и определить точнее.

Современная лингвистика, например, заимствует много образного из естественных наук, поскольку говорит об организме языка, о формах побегов, корнях, стеблях, об анатомическом строении языка, его морфологии, физиологических функциях частей речи, родного и дочернего языков и т. п.

В понимании того, как язык определяет нас, недостатка нет. Если вспомнить, чем является психология сейчас и чем она была раньше, можно понять юмористические излияния Лэнгле:

«Так что спокойно принимайте психологию без души! Название все еще полезно, пока здесь еще есть что-то, о чем не полностью позаботилась другая наука». Конечно, границы с физиологией провести нелегко» и т. д.

Дю Бойс Реймон (Untersuchungen über tierische Elektrizität) так высказывается о противоположностях, закрепленных в науке названиями силы и вещества:

«Сила (в той мере, в какой она мыслится как причина движения) есть не что иное, как скрытый отросток непреодолимой склонности к олицетворению, которая нам внушена; риторический прием нашего мозга, который прибегает к тропическим оборотам речи, потому что ему не хватает воображения для чистого выражения ясности». В понятиях силы и материи мы видим тот же дуализм, что и в понятиях Бога и мира, души и тела. Это, только утонченная, та же потребность, которая когда-то побуждала людей населять кусты и весны, поля, воздух и моря существами своего воображения. Что можно получить, если сказать, что две частицы материи сближаются благодаря взаимному притяжению? Ни тени понимания природы этого процесса.

Но, как ни странно, в невольно возникающем перед нашим внутренним взором образе руки, спокойно толкающей перед собой инертную материю, или невидимых рук-полипов, которыми частицы материи сжимают друг друга, пытаются притянуть к себе и, наконец, запутываются в узел, есть некое успокоение для присущего им стремления найти причины».

Не придется ли теперь остроумному человеку, если он захочет присмотреться к «порождению склонности», «чистому выражению», «врожденному стремлению к причинам» и т. д., охарактеризовать свои выражения как скрытые порождения склонности к образности?

Ланге показывает, что необходимость сопоставления «силы и вещества», как бы далеко мы ни ограничивали понятийную сферу вещества и ни расширяли сферу силы, основана на том, что мы не можем мыслить и выражать предикат без субъекта или субъект без предиката.