«Можно, говорит он, различными способами вмешиваться в метафизику, точно не опасаясь, что ступаешь на ложь. Ибо, если только не противоречить самому себе, что вполне возможно в синтетических, хотя и полностью фиктивных предложениях; так и во всех подобных случаях, когда понятия, которые мы связываем, являются просто идеями, которые не могут быть даны в опыте, мы никогда не можем быть опровергнуты опытом».

Привлекательность таких систем заключается в архитектонике композиции, которая, по крайней мере, может удовлетворить и порадовать тех, кто способен ею наслаждаться. В последнее время Ф. А. Ланге (Geschichte des Materialismus) особенно подчеркивает художественный характер философии. Он заявляет:

«Пусть философы тоже будут допущены, если они назидают нас, а не изводят догматическими препирательствами. Искусство свободно даже в области понятий».

Далее, где он говорит конкретно о Гегеле:

«Поэзия понятий, когда она возникает в результате богатого и всестороннего образования, имеет большое значение для науки. Понятия, которые вырабатывает философ этой формы, – это не просто мертвые рубрики для результатов исследования; они имеют богатые отношения к сущности нашего знания, а значит, и к сущности того опыта, который только и возможен для нас», наконец: В отношениях науки мы имеем фрагменты истины, которые постоянно увеличиваются, но постоянно остаются фрагментами; в идеях философии и религии мы имеем образ истины, который представляет ее нам во всей полноте, но все же всегда остается образом, меняющим форму с точкой зрения нашей концепции.»

Метафизические системы, поскольку они стремятся постичь абсолют, создают художественное произведение в виде мифологической аллегории. Религиозные поэмы индусов, теогония Хесиода, доктрина «всеединого» Спинозы, логика Гегеля находятся на одной линии с искусством; они отличаются лишь более практичным, более критическим сознанием, с помощью которого позднее время защищается от неприкрытого мифотворчества. Философ верит, что он может конституировать понятия, свободно генерировать их, руководствуясь лингвистической техникой и искусством языка, которые затем возводятся в ранг мировых законов.

Так создаются метафизические боги и мифология. Якоби (к Фихте) говорит:

«В целом, что касается суеверия и идолопоклонства, то мое мнение таково, что совершенно одинаково, занимаюсь ли я идолопоклонством с помощью деревянных и каменных изображений, занимаюсь ли я им с помощью церемоний, чудесных историй, жестов и имен, или же я занимаюсь им с помощью философских сквозных понятий, голых буквальных существ, пустых воображаемых форм».

Макс Мюллер показывает, как многое из того, что до сих пор оставалось загадкой в происхождении и распространении мифов, становится понятным, если рассматривать его в контексте ранних фаз развития, через которые должны были пройти язык и мышление:

«Мифологическое, в том смысле, в котором я его использую, применимо к любой сфере мысли и к любому классу слов, хотя религиозные идеи легче всего входят в мифологическое выражение. Так вот, как часто слово, которое впервые было использовано метафорически, используется без очень четкого представления о ступенях, которые привели его от первоначального значения к метафорическому, существует равная опасность того, что оно будет использовано мифологически; как часто эти ступени забываются, а на их место ставятся искусственные, мы имеем мифологию или, если можно так выразиться, язык, который стал больным.»

Теперь можно представить себе, как мы только что видели в замечаниях Макса Мюллера, что неудачи метафизических систем объясняются просто небрежностью, с которой метафорические значения придаются словам без пристального внимания к тому, что с ними делают; Ведь при философствовании человек отказывается, как ему кажется, от переносного значения слов, рассматривает их как просто знаки, обозначающие мысль, и таким образом – если только быть внимательным – защищен от того, чтобы просто создавать слова, пока хочется думать.