Однако именно философия всегда критикует доктрины своих мастеров как образы и тем самым освобождает место для создания новых образов теми, кто идет следом. Можно провести различие между двумя направлениями, в которых философы строят свои системы, в зависимости от того, являются ли они более восторженными и нацеленными на постижение и изображение общего, восторженными творениями искусства, или более рефлексивными, которые проницательно отслеживают индивидуальное в его отношениях.

Если первые обращаются с языком скорее как со свободным искусством, философствуя в существительных, позволяя образу творения расцветать в красках прилагательных, излучать аромат и великолепие в глаголах, то вторые оперируют условно фиксированным языком, философствуя с теми элементами языка, которые принадлежат к форме фонетического тела, со склонениями, производными слов, соединениями, предлогами, и которые составляют структуры предложения как таковые, согласования предложений, союзы и тому подобное.

Поэтому иногда философы полагаются на художественные творения самого языка, которые как раз и являются образами, а иногда – на технику искусства языка, а именно на грамматику. Эта техника связывает образы таким образом, что они предстают перед человеком как неразрывное целое, и он полагает, что созданные связи соответствуют контексту мира так же, как его слова обозначают мир. Единство систем создается искусственным единством языка, но созданные таким образом системы не более определенны, чем уже рассмотренные нами выше мифологические: Аристотель заключил философию так же мало, как и Платон.

Что касается последнего, более осторожного способа философствования через художественную технику языка, то есть через ткань пропозиций, то следует вспомнить уже сделанное ранее замечание, что язык, чего он вообще способен достичь, уже достигает по существу с самого начала и не выходит за его пределы, несмотря на все свое развитие. Корнем уже является предложение, и оно, как и оно само, представляет собой лишь момент души. Мы произносим лишь фрагменты, которые, однако, поскольку они являются образами, производят впечатление целого, целого искусства.

С такими предложениями, выражениями для суждений, философ работает, с образами, которые разработаны односторонне, или с понятиями, которые развиваются в определенном направлении. Языковое выражение никогда не идет дальше. Суждения действительно могут быть связаны друг с другом – каждый субъект может стать предикатом, и наоборот, – они могут затем появиться как выводы из других концептуальных разработок, но для них как таковых не существует языковой формы, и даже если они находят себе противопоставление, например, в периодах языкового выражения, императивный характер вывода не обозначается ничем особенным; Соподчинение или подчинение пропозиций не определяется в сложном предложении в соответствии с логическими точками зрения; никакая форма не характеризует схематизм, который в конце концов дает в заключительной пропозиции только то, что уже содержится в предпосылках.

Точно так же то, что завоевывается в доказательстве, всегда предстает только как суждение, и язык, таким образом, показывает, что определенность доказательства только по видимости больше, чем определенность самого понятия. ШОПЕНГАУЭР говорит (Welt als Wille und Vorstellung, vol.2):

«Объяснение слов словами, сравнение понятий с понятиями, в котором состоит большинство философствований, – это, в сущности, игривое перебрасывание туда-сюда сфер понятий с целью увидеть, какая из них входит в другую, а какая нет. В самом удачном случае это приводит к выводам: но даже выводы не дают нам никакого совершенно нового знания, а лишь показывают, что уже было и что из этого можно применить в каждом отдельном случае».