Сибиллы остались в мантейоне, помогать с жертвоприношением. Рысцой добежав до обители авгура, Шелк натянул церемониальные перчатки из плотной кожи и вынул из клетки ночную клушицу. Птица тотчас же, словно гадюка, клюнула его, целя в лицо. На палец левее, и длинный, зловеще багровый клюв угодил бы прямиком в глаз.

Крепко сжав голову птицы в обтянутой кожей ладони, Шелк посерьезнел, напомнил себе, сколько авгуров погублено животными, предназначавшимися в жертву богам: редкий год обходился без того, чтоб кого-либо из его злосчастных собратьев где-либо в городе не стоптал, не поднял на рога жертвенный лось или бык.

– Не смей клеваться, скверная птица, – пробормотал он себе под нос. – Или не знаешь, что, изувечив меня, будешь навеки проклята? Что за такое тебя забьют насмерть камнями и дух твой отдадут демонам?

Однако ночная клушица щелкала клювом, без толку била крыльями, пока Шелк не прижал сопротивлявшуюся птицу локтем к левому боку.

Тем временем сибиллы разожгли на алтаре, в жаркой, душной полутьме мантейона, жертвенный огонь. Стоило Шелку войти внутрь и торжественно, словно возглавляя процессию, направиться к алтарю, они закружились в неторопливом танце, хлопая подолами складчатых черных юбок, глуховато, нестройно затянув на три голоса зловещий, древний, как сам круговорот, ритуальный напев.

Костерок оказался совсем невелик, и лучинки благоуханного кедрового дерева уже пылали вовсю.

«Придется поторопиться, – подумал Шелк, – иначе жертвоприношение свершится при угасающем пламени, а знамения хуже еще поди поищи».

Взмахнув жертвенной птицей над пламенем, он произнес кратчайшее из обращений к богам и зачастил весьма далекой от размеренности скороговоркой, отдавая наказы:

– Слушай же, птица: твой долг – поговорить с каждым из встреченных богов и богинь, поведать им о твердости нашей веры, о нашей верности и великой любви. Передай также, сколь благодарен я им за безмерное, незаслуженно явленное мне снисхождение, расскажи, как горячо все мы жаждем их появления в сем, нашем Священном Окне. Слова мои непременно передай Всевеликому Пасу, Отцу Богов, и царственной супруге Всевеликого Паса, Змееподобной Эхидне. Перескажи их также Испепеляющей Сцилле, и Предивной Мольпе, и Черному Тартару, и Безгласному Иераксу, и Чарующей Фельксиопе, и Вечнопиршествующей Фэа, и Пустыннице Сфинге, и любому иному богу, кого ни встретишь в Майнфрейме, но особенно – Иносущему, облаготворившему меня сверх всякой меры. Передай ему, что я весь остаток дней посвящу исполнению его воли. Что преклоняюсь перед ним.

– Нет… нет, – глухо, совсем как на рынке, пробормотала птица. – Нет… нет… р-резать – нет…

– И смотри, птица, не веди разговоров с демонами, – завершил наказ Шелк. – Там, где водятся демоны, не задерживайся ни на миг.

Крепко, уверенно сжав защищенной перчаткой ладонью шею всполошившейся ночной клушицы, он протянул правую руку в сторону майтеры Розы. Старшая из сибилл вложила в его пальцы костяную рукоять ритуального ножа, унаследованного патерой Щукой от собственного предшественника. С годами длинный, причудливо изогнутый клинок потускнел, покрылся неистребимыми пятнами крови, но оба лезвия сверкали, отточенные до бритвенной остроты.

Несчастная ночная клушица широко разинула клюв, забилась что было сил, тщась вырваться на свободу, испустила последний, почти человеческий вопль, отдавшийся гулким эхом от мрачных каменных стен мантейона… и вдруг обмякла, повисла в руке без движения. Прервав ритуал, Шелк поднес безвольное, точно ватное птичье тело к уху, поднял большим пальцем веко, заглянул в кроваво-алый глаз…