Которые внимали эбеновой стали клинков, когда вонзившиеся в гладь жала разили беспощадно:
Клубы взвивались к обелискам, трауром роскошных мехов чернея над готическими пиками,
Вознесшимися над красным альковом, что демонические крылья расправляли у постелей, —
Их латексная алчность обтягивала пульсации извивавшихся в наслаждении тел,
И оргии расцветали антрацитовыми бутонами, чьи вздувшиеся лепестки, возбужденно трепыхаясь,
Засасывали блуд пурпурных будуаров, томящихся в черных угодьях жал, хвостов и шипов.
Дьявольские фантасмагории овладевали блаженствами будуаров, прильнувших к агонии,
Когда садомазохизм, красуясь воспаленной роскошью плода, любовно пунцовел
В скорпионьих клинках, воздетых над порочной сладостью сплетенных тел:
Они экстаз возвышали над алыми постелями, когда он, обуяв их плоть, своим злодейством
Захватил цветущие конвульсии, что изгибались в схватках безжалостного наслаждения.
И ванны наполнялись вибрирующими формами удовольствий, маня к влажным бутонам
Извивы змеиных туловищ, окунавшихся в раковины, – они лоснились блаженствами,
Благоволя эротизму черных хвостов, ползущих к растленному похотью Эдему,
И облачали маски, в кружеве коих блестел ядовитым панцирем маскарад, трепеща
В ярко-красных занавесях и благоухая угрозой доминирования, как обсидиановый аспид,
Что, обнажая острие шипа над сонмищем зардевшихся флагелляцией станов,
Поднимался над колоннами кафедральных алтарей, атакуя их черные, демонические балдахины.
Алые губы, словно бы избитые плетьми, раскрасневшиеся от наслаждений плоды,
Качались во мраке, как кровавые светильники, раскрашивая зрелыми зернами граната
И его смертельными ранами багряное святилище экстазов, чей темный альков
Расползался змеями удовольствий, и они ранили своими укусами изголовья черных диванов,
Чья латексная, агатовая гладь распускалась во мраке ночи, поднимая озлобленные хвосты
Скорпионов, что окунались наконечниками жалящих хвостов в бархатные балдахины.
Дионисийские оргии всколыхивали бутоны бледнеющей плоти, которая, связанная веревками,
Блаженствовала среди пьяных, вакхических игр, разросшихся в красных схватках свечей,
Которые заставляли рогатые тени плясать на порочных, отравленных жалами ложах.
Лукавая краснота плетей украшала бахромой черные балдахины чертогов,
И они горели подобно ночникам, что змеиные обнажали зевы, кутая в алые нити
Проникновенные тела, обтянутые пунцовыми бутонами плащей, распускавшихся, как цветы:
Рай связываний и флагелляций пестрел бесподобными плодами, виясь порослью
Розово-блудных облачений, чьи метаморфозы были как крылья нетопырей,
Ускользавших в ночные альковы, которые лелеяли на своих бархатных ложах укусы.
Доминатрикс
Венера в мехах,
Растопчи меня, я раб твой,
Прелестью плененный адской,
Среди мирта и агав
Мраморную плоть распяв.
Л. фон Захер-Мазох. Венера в мехах
1
Эротизм обретал множество форм, сплетаясь с Танатосом, – он пестрел ярким убранством астр, что цвели в ярых, фанатичных, токсичных видениях, проскальзывающих среди навязчивого непокоя кружев. Черный паук с головою женщины плел паутину в сладостных гротах траура, когда вуали окутывали лица дев, словно тонкая вязь дымки накрывала обсидиановое тело мертвеца. Паучиха была самой смертью, она была и Лахесис, и Клото, и Атропос – нити окружали ее, как ловкую прядильщицу, чей фетиш обнажал изнанку проколотого иглами тела. Садизм и садомазохизм причиняли боль сквозь удовольствие, ибо в них все полнилось жизнью ран, полнотой пунцовой жажды, пульсирующей, как ужасная, клокочущая безднами кровавости матка. Паучиха выползала из логова своего, дабы накрыть мохнатыми лапами кладбищенскую пышность соблазна и роскошь богатых усыпальниц, и яд ее приворота стекал в раскрытые уста любовника как проклятье, завершенное в своем извращенном совершенстве.