Цвели среди элизия еретических блаженств, увлекая безнравственными удовольствиями

Черноту распутных келий, обращенных к алым стрельчатым окнам, что устремлялись к алтарям,

Чьи гнусные молитвы прорезали эфир хлестаньем доминирующих кнутов: их блудная красота

Путалась в мехах, как чертоги из колючих роз, которые украшали содомию черных комнат

Латексом и кожей, обтянувшей жала, хвосты и крылья, вздымающиеся на пурпурных диванах.

Ядовито-кровавые гобелены поднимались багровым облаком над ночным колдовством,

Когда демоническая параферналия альковов расцветала во тьме черной бахромой плетей,

И ярко-алые светильники отбрасывали кроваво-красные тени на саркофаг дивана,

Который, вульгарным сексом напитавшись, лоснился, точно аллеи безумия,

Крещенные в психоделической полутьме балдахинов, —

Луна, управляя эротическими приливами, внимала потустороннему зову,

Словно тонущая в красоте ночи Геката, вращаемая среди видений и змей.

Жестокость порочного сердца, смягченная шипами удовольствий,

Обнажалась в ядовитых цветениях зла, возникнувших из кровавых бутонов губ,

Плотские возбуждения соча, которые плескались внутри ритуальных кубков.

Они алые капли окутывали в шлейфы рубиновых венцов, ублажая дьявольские оплоты,

И черные комнаты, залитые алым светом, становились одержимы смертью,

Той, что, захватывая в силки запретные наслаждения, влекла их к увитым змеями садам:

Обволакивая голодной пастью их пестрые и чудовищные метаморфозы и овладевая экзекуциями,

Разрастались порочные кустарники, воздевая свои розовые, как клешни, ветви к Эдему.

Змеи вились меж угольно-черных вуалей и плетей, кутаясь в благоговейное изящество проклятий,

И на их тонких шеях ошейники из шипов расцветали: окольцованные их железной волей, цветы

Наслаждались сакральным видом насилий, и радостная экзекуция сковывала дрожью лепестки,

Вознесенные к сонмам экзотических и спелых заблуждений, пронизывающих алые комнаты

Психоделически черными терниями, что устилали бархатные альковы, купаясь в их наготе.

Закованный в цепи бутон застыл, прельщенный дрожью черных клубов,

Нося дымчатый нектар в вуалях, обволакивающих заповедный рай кожи:

Черная орхидея струила божественный искус, благоухая на обсидиановой глади диванов,

Что, плененные нектарами чувственности, переливались в свете алых ламп, —

Их гладь, как змеиная кожа, блестела искусом запретных удовольствий,

И они приглашали наслаждения на ложе свое, связывая черными узлами веревок торшеры,

Когда те, дразня аппетиты, бросали на стены красные отблески из-под багровой бахромы,

Которая заставляла арабески рогатых теней изгибаться в развратных позах.

Мания в агонических посягательствах похоти гранатово-красное ложе расправила,

Хлеща кожаными кнутами и вздымая шелк покрывал алых: ее фантомный силуэт

Оплетал глубокие вздохи веревками, вползая в кожуру, как червь, проникший в цветок.

Пылкой мякотью растекался плод, услажденный избытками насилий,

Истекая кровавыми сгустками среди дьявольских кущей, что тянулись к жертве

И с яростью выпивали пряную сукровицу, причмокивая черными корнями.

Они, искушаемые сладостными восторгами мучений, пленяли обманы

Еретиков и любовников, одержимых обсидиановым ужасом фетиша:

Не теперь им ласково гроздья вкушать, когда они, отдавшись идолу,

Приникали к хлыстам и бондажам с мрачным непотребством дьявольских желаний.

Когда черный смерч, пронесшись над бутонами, завораживал их флагелляциями,

Стегая плеткой лепестки, ворвавшиеся в вакханалии обсидиановых, как могилы, будуаров,

Чванный и жестокий садизм, укрытый черными мехами, расцветал извращенной эйфорией,