Чьи хищнические инстинкты возбуждали потенции алых альковов, раздразненных укусами, —

Они сливались с жалами во мраке оргазма, распустившегося уязвимыми конвульсиями,

Украшали шипастые и латексные ложа своими лоснящимися схватками

И пульсировали красными матками, алея в зыбких обволакиваниях обмана,

Когда он скидывал с себя демонические маски подобно змее, что, сбрасывая кожу,

Облекалась в блестящую чешую, переливы коей отражали блеск обсидиана:

Его блики меняли кружево на траурных вуалях, игривостью прельщая и дразня

Наготу черных плетей, что вырывались из благоухающего садомазохизмом сада,

Вонзенного в кафедральные алтари кельи, вспыхивающей малиновым светом

И связанной веревками, – их упругие узлы искажали зеркальные отражения, подчиняясь власти

Инфернальной потенции доминирования, захлестнутого красным блудом светильников.

Экзотические капканы расцветали, дабы пленить своей отравой мрачные комнаты,

Канувшие в тень развратных фетишей, сверкающих черными доспехами кожи и латекса.

Здесь каждый грешник был напоен уродливой красотой жала,

Ибо наручники, коими были закованы руки его, оплели коварными стеблями

Жестокий идол перчатки, сжимающей кнут хозяйки сада.

Агонии цвели в обсидиановых цепях змеиной чешуи,

Восторженно внимая шороху юбок, путающихся в колючих зарослях,

Когда они гнили среди блудных конвульсий и будуарных стен.

Удары плетей скользили над мучениками, как шелковый купол из бутонов,

Накрывающий райскими удовольствиями узников, приготовившихся к желанным сеансам.

Повеяв угрозой, сад демонически застыл, пульсируя пологом бархатных балдахинов,

И плети, рассекая эфемеры, играя роковым искусом, ласкали флагелляциями храмы,

Чьи языческие ритуалы соблазняли оковы, захватившие в свои силки удовольствия:

Они налитой блудом спелостью искусно привлекали и ос, и мух, ловя их жалящие поцелуи

В свой острозубый железный капкан, замерший подобно хищнику на охоте.

Пунцовыми, как распустившиеся цветы, ранами раскрывалась похоть палача,

Когда он, увязая в плену угроз, объятий и шипов, что погрязали в сукровице фруктов,

Был женщиною с телом монстра и покрытою головою и разил любовника своего

Топором и мечом, – он, извиваясь, молил о пощаде и развратных поцелуях,

Уязвивших отравой плоть: смерть багровела во тьме, как красная ловушка девы-паука,

Соткавшей на кольях портьер экзотическую страсть, одержимую темницами.

Алые орхидеи распускались в их демонических гротах, настигая жаждой зевы алчных беседок,

Увитых черными масками, – их кружево, как шабаш, окружал кровавой казни заалевший полог,

Поднимая из глубины красных комнат монстров и чудовищ, воплотившихся в красоте бутонов,

Как червивый изъян запретного плода, чьи стигматы обволокли перепончатые крылья.

Дьявольская воля облаченных в латекс рабов извивалась шипами и жалами кущей,

Тянулась изящными ветвями к пытке, благоговея перед мистическими ритуалами,

Вознесенными черными хвостами к куполам спиритических молелен,

И розовеющие лепестками рты, обрамленные каймой рубиновых капель,

Пели литании, которые откликались эхом соблазнов в аспидных алтарях;

Змеи яд вкушали, оголяя пасти для сладострастных экзекуций, из которых возникали

Насилия и культы, плодясь в агонически распустившихся сеансах, владеющих извращенной игрой.

Распускались пурпуром экзотически красные цветы, оставляя следы на теле

Чующей невинность госпожи, истекшей убийствами, как переспевший фрукт.

Она увлекалась капканами алых шелковых простынь, погрязших в грехе,

Пеленая алчное совершенство в сумерки красной комнаты:

Бахрома и бархат упивались страстными ароматами перчаток и кожи —