– Ну, разве что в маразме.

– Почему бы нам не структурировать игру вокруг мотивов? – предлагает Билли.

– Да тут как-то нет мотивов, – говорю я. – Не мелодии на самом деле, а мелодийность. Я именно это хочу сказать? Какое слово правильное?

– Мелодичность, – говорит Эллен. – И кстати, тут хватает мотивов.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает меня Пирс. – Это все мотивы. Я не говорю, что мне это нравится, но…

Я указываю смычком в ноты Пирса:

– Это мотив? Я не уверен, что даже Брамс счел бы это мотивом.

– Ну, не арпеджио, не гамма, не мелизм, значит… ох, не знаю. Это все безумно и запутанно. Чертов Эдинбург…

– Не бушуй, Пирс, – говорит Эллен. – Ты сыграл последний пассаж по-настоящему хорошо. Меня вдохновило твое портаменто. Неожиданно, но сильно. Ты должен это сохранить.

Пирс обескуражен похвалой, но быстро восстанавливается.

– Но Билли звучит совершенно безвибратно, – говорит он.

– Я старался сыграть помрачнее, – парирует Билли.

– Ну это немного тяжеловато.

– Мне купить новую виолончель? – спрашивает Билли. – После того, как я куплю мобильник?

– Почему бы тебе просто не сыграть выше на струне до? – ворчит Пирс.

– Она будет слишком рычать.

– Ну что, еще раз? С девяносто второго такта? – предлагаю я.

Эллен:

– Нет, после двойной черты.

Билли:

– Нет, с семьдесят пятого.

– О’кей, – говорит Пирс.

После нескольких минут мы снова останавливаемся.

– Это так утомительно играть, – говорит Эллен. – Чтобы эти ноты зазвучали, каждую надо вытягивать. Не то что на скрипке…

– Бедная Эллен, – говорю я, улыбаясь ей. – Может, нам поменяться инструментами?

– Справляйся, Эллен, – говорит Пирс. – Брамс – это по твоей части.

Эллен вздыхает:

– Скажи что-нибудь хорошее, Билли.

Но Билли сосредоточился на пожелтевших нотных листках, которые принес с собой.

– Мой эксперимент с дезодорантом не удался, – вдруг говорит Эллен, поднимая молочно-белую руку.

– Давайте дальше, иначе мы никогда не закончим, – говорит Билли.

В конце концов, после полутора часов мы доезжаем до второй части. Снаружи темно, мы все устали и от темпераментов друг друга, и от музыки. Но мы состоим в странном браке из четырех участников с шестью отношениями, каждое из которых в любой момент может быть сердечным, нейтральным или натянутым. Нашим слушателям не представить, как честно, нетерпеливо, уступчиво, упрямо мы ищем что-то вне нас – то, что воображаем каждый поодиночке, но воплощаем вместе. Где уж тут искать гармонию духа, не говоря уж о возвышенности? Как такая механика, такие остановки и начала, такая легковесная неуважительность превращаются в музыкальное золото, несмотря на наши склочные сущности? И все же достаточно часто, начав вот так банально, мы приходим к пониманию, которое кажется нам правильным и одновременно оригинальным, и к интерпретации произведения, вытесняющей из наших душ – и, возможно, по крайней мере на какое-то время, из душ тех, кто нас слушает, – любые версии, хоть и правильные, хоть и оригинальные, но сыгранные не нами.

У меня на последнем этаже холодно из-за бесконечных проблем с отоплением. Старые батареи дома Архангел-Корт, еле теплые сейчас, весной будут обжигающими. Каждую зиму я обещаю себе сделать двойные окна и каждую весну, когда цены падают, решаю этого не делать. В прошлом году отложенными на это деньгами я буквально заткнул проржавевшие трубы, чуть ли не сгнившие в бетоне, из них капало на голову моему соседу снизу. В этом году я должен сделать хотя бы спальню.

Лежу в кровати, размышляю, задремываю. Медная крышка над щелью в двери поднимается, письма валятся вперемешку на деревянный пол. Хлопает дверь лифта. Я встаю, надеваю халат и иду к входной двери: счет за телефон, открытка от одного из студентов, которому я даю уроки, рекламный проспект из бюро путешествий, письмо.