Сегодня мы проходим подряд пару квартетов Гайдна и один Брамса. Гайдновские – великолепны; они приносят нам радость. Там, где есть сложности, мы можем их понять и прийти к взаимному разумению. Мы любим Гайдна, и, играя его, мы любим друг друга. Совсем не то с Брамсом. Он всегда был тяжелым испытанием для нашего квартета.

Брамс мне не близок, Пирс его не выносит, Эллен его обожает, Билли его находит «глубоко интересным», что бы это ни значило. Нас попросили включить что-нибудь из Брамса в программу, которую мы будем играть в Эдинбурге, и Пирс принял неизбежное и выбрал Первый струнный квартет до минор.

Мы доблестно сыграли первую часть квартета, не останавливаясь.

– Хороший темп, – говорит Эллен неуверенно, глядя в ноты, чтобы не смотреть на нас.

– Мне показалось несколько напыщенно. Мы же не квартет Буша[9], – говорю я.

– Ты бы не выступал против Буша, – продолжает Эллен.

– А я и не выступаю. Но они – это они, а мы – это мы.

– Какое самомнение, – говорит Эллен.

– Ну, продолжим? Или почистим? – спрашиваю я.

– Почистим, – срывается Пирс. – Это же сплошное месиво.

– Главное – точность, – говорит Билли, будто сам себе. – Как с Шёнбергом.

Эллен вздыхает. Начинаем играть снова. Пирс нас останавливает. Он смотрит прямо на меня.

– Это ты, Майкл. Ни с того ни с сего ты вдруг очень экспрессивен. Не предполагается, что тебе особо есть что сказать.

– Ну, тут написано «с выражением».

– Где? – спрашивает Пирс, будто обращаясь к умственно отсталому ребенку. – Где именно?

– Пятнадцатый такт.

– У меня ничего такого нет.

– Тебе не повезло, – говорю я кратко.

Пирс смотрит ко мне в ноты, не веря своим глазам.

– Ребекка выходит замуж за Стюарта, – сообщает Эллен.

– Что-о-о? – спрашивает Пирс, резко переключившись. – Ты шутишь.

– Нет, это правда. Я это слышала от Салли. А Салли это слышала непосредственно от Ребеккиной мамы.

– Стюарт! – говорит Пирс. – О боги. Она будет рожать детей вообще без головного мозга…

Мы с Билли переглядываемся. Многие наши разговоры отрывисты, язвительны и часто совсем не по делу, что странно сочетается с точностью и выразительностью, к которым мы стремимся в игре. Эллен, например, обычно говорит первое, что ей приходит в голову. Иногда мысли опережают слова, иногда наоборот.

– Давайте пойдем дальше, – предлагает Билли.

Мы играем еще несколько минут. Несколько раз не получается вступить, нет ясного направления.

– Никак не могу собраться, – говорит Билли. – Все четыре такта перед си чувствую себя абсолютно беспомощным.

– А Пирс в сорок первом такте кулдычет как индюк, – говорит Эллен.

– До чего же ты противная, Эллен, – говорит ее брат.

Наконец мы подходим к большому крещендо Пирса.

– О нет, нет, нет! – кричит Билли, отрывая руку от струн и жестикулируя.

– Мы все тут играем громковато, – говорит Эллен, стараясь быть тактичной.

– Слишком истерично, – говорю я.

– Кто истеричен? – спрашивает Пирс.

– Ты, – кивают остальные.

Довольно большие уши Пирса багровеют.

– Твое вибрато надо несколько охладить, – говорит Билли. – Оно как тяжелое дыхание в телефоне.

– О’кей, – говорит Пирс зловеще. – А ты мог бы играть немного помрачнее в сто восьмом такте, Билли?

Обычно все происходит не так. Обычно во время репетиций мы гораздо более дружелюбны. Я виню во всем Брамса.

– У нас вместе ничего не получается, – говорит Билли с неким невинным возбуждением в глазах. – Это было ужасно неслаженно.

– Имеется в виду «ужасная лажа»? – уточняю я.

– Да. Нам надо как-то собраться. Пока это просто какой-то шум.

– Это называется Брамс, Билли, – говорит Пирс.

– У тебя просто предрассудки, – говорит Эллен. – Ты к нему привыкнешь.