Эллен не могла понять, что стряслось с ее братом. Тобиас был странным – он будто не имел собственной личности, только ум во власти сильных и серьезных идей, и, как следствие, он был полной противоположностью Алексу. Даже Билли, несмотря на его интерес к теории, был глубоко несчастен. Он воспринимал влияние Тобиаса как необходимость покоряться чужой воле. Репетиции стали мучением. Иногда за три часа обсуждений не было сыграно ни одной ноты. Это выплескивалось и в нашу жизнь. Квартет чуть не распался, и это бы случилось, если бы все так и продолжалось дальше. Эллен хотела уйти из квартета, чтобы не потерять брата окончательно. Однажды, когда мы гастролировали в Японии, она сказала, что уйдет, как только мы вернемся из турне. Но по прошествии чуть больше года жар спал. Пирс как-то изгнал из себя Тобиаса, и не только Пирс, но и все мы постепенно вернулись к самим себе.

По возможности мы никогда не упоминаем Тобиаса. Мы уклоняемся от разговоров о нем, но мы не готовы забыть опыт того года и боль, к которой мы оказались не готовы.

Многие музыканты – играющие в оркестрах или внештатные – смотрят на квартетистов как на странную, маниакальную, рефлексирующую, отдельную породу, все время путешествующую в экзотические места и вызывающую будто бы заслуженное обожание. Если бы они знали цену такого вовсе не гарантированного восхищения, они бы не особенно завидовали. Помимо наших хлипких финансов и беспокойства насчет ангажементов, наша взаимная близость чаще, чем мы готовы признать, ограничивает наши личности и делает нас страннее, чем мы есть на самом деле. Возможно, наше пребывание на высоте музыкальной пирамиды похоже на головокружение из-за нехватки воздуха.

На моем автоответчике несколько сообщений от Виржини. Звоню ей и попадаю на ее автоответчик. Поздно ночью, когда я почти заснул, звонит телефон.

– Почему ты мне не позвонил в Рождество? – спрашивает Виржини.

– Виржини, я же сказал, что не буду звонить. Я был на севере.

– А я была на юге. Телефоны как раз для этого.

– Я тебе сказал, что не буду звонить, что хочу побыть один.

– Но я-то как могла поверить, что ты и вправду будешь таким ужасным?

– Тебе было хорошо – там, где ты встречала Рождество? В Монпелье? В Сен-Мало?

– В Нионе, конечно же, с моей семьей, как ты прекрасно знаешь, Майкл. Да, мне было хорошо. Очень хорошо. Я не нуждаюсь в тебе, чтобы мне было хорошо.

– Да, я знаю, Виржини.

– Чем дальше, тем меньше я тебя понимаю.

– Виржини, я почти заснул.

– О Майкл, какой ты зануда, – говорит Виржини. – Ты все время «почти заснул». Такой занудный старый пердун, – гордо добавляет она.

– Виржини, ты перебарщиваешь с английскими идиомами. И да, я об этом думал – я на шестнадцать лет тебя старше.

– Ну и что? Ну и что? Почему ты все время говоришь, что не любишь меня?

– Я этого не говорил.

– Нет, но ровно это имеешь в виду. А тебе нравится меня учить?

– Да, когда ты занимаешься.

– И тебе нравится со мной разговаривать?

– Да, когда это не слишком поздно.

– И тебе нравится заниматься со мной любовью?

– Что?.. Да.

– Я рада. Я занималась по два часа в день, когда была во Франции.

– Любовью?

Виржини хихикает.

– Нет, Майкл, глупый, на скрипке.

– Умница.

– У нас завтра урок. Ты увидишь, как я продвинулась.

– Завтра? Слушай, Виржини, насчет завтра – может, мы отложим на пару дней?

– Почему? – Слышно, что она надула губы.

– Помнишь тот бетховенский струнный квинтет, про который ты мне рассказала? Мне удалось достать ноты, и мы послезавтра будем его репетировать, но до этого я хочу его как следует посмотреть.

– О, так это прекрасно, Майкл! Почему бы мне не присоединиться к вам?