– С Марией все хорошо, я надеюсь. Она по-прежнему в Вене.

– Грустно, когда вот так теряешь связь с друзьями, – пробормотала Эллен понимающе. – У меня однажды был школьный друг. Он был на год старше меня. Я его обожала. Он хотел стать стоматологом – дикая идея… О, это… Лучше сменить тему, да?

– Нет, совсем нет. Но может, начнем репетицию? Мне нужно в пять тридцать кое-где быть.

– Конечно. Ты мне сказал, что торопишься, а я тут разболталась. Извини.

Потерять из вида – из слуха, из запаха, из вкуса, из осязания. Недели не проходит, чтобы я не думал о ней. Это после десяти лет: слишком прочно впечатано в памяти.

После того как уехал из Вены, я написал ей, но слишком поздно. Она не ответила. Я писал снова и снова, в пустоту.

Я написал Марии Новотны, она ответила, что Джулия по-прежнему слишком расстроена и что я должен дать ей время. Мои письма мешают занятиям в ее выпускной год. Может, мне стоит сбавить пар. Мария, однако, всегда была больше подругой Джулии, чем моей. Они были знакомы до того, как я появился на сцене и столь неожиданно с нее сошел. Она не делилась со мной секретами и не давала мне надежды.

Когда Джулия закончила свой курс, она исчезла с лица земли.

Я написал в Высшую музыкальную школу, прося переправить мое письмо. Я так и не услышал от нее ничего. Я написал в ее родительский дом под Оксфордом – безрезультатно. Написал ее тете в Клостернойбург и не получил ответа. Написал Марии снова. Мария ответила мне, что она тоже ничего не слышала о Джулии. Однако она была уверена, что Джулии в Вене нет.

В конце концов, более чем через год после нашего расставания, раздавленный потерей, я позвонил ее родителям. Ее отец провел с нами день, когда был в Вене на конференции по истории. Он был поклонником Одена и взял нас с собой на небольшое паломничество в Кирхштеттен, маленькую деревеньку, где Оден провел свои последние годы. Вечером, уже в Вене, мы пошли на ужин и на концерт. Мы понравились друг другу сразу.

К телефону подошла женщина.

– Алло, – сказал я. – Это миссис Макниколл?

– Да, это я. Можно узнать, кто говорит? – Я заметил где-то глубоко запрятанный австрийский акцент.

– Это Майкл Холм.

– Ах да, да. Понимаю. Подождите, я сейчас позову мужа.

Ее самоуверенность пропала, в голосе послышалась паника.

Через несколько секунд доктор Макниколл взял трубку. В его тоне не было враждебности, но он производил впечатление человека, желающего побыстрее выбраться из застрявшего лифта.

– Здравствуйте, Майкл. Я полагаю, это про Джулию. Я пересылал ваши письма, но ведь это ее решение – отвечать или не отвечать.

– Как она сдала экзамены? – Мария уже сказала мне, что довольно хорошо, но я цеплялся хоть за что-то, чтоб продолжить разговор.

– Она закончила.

– Она ведь в порядке, правда?

– Да, в порядке, – ответил он с нажимом.

– Вы скажете ей, что я звонил? Пожалуйста.

Пауза, затем, как милостыню, поданную против желания:

– Да.

– Где она сейчас? Она там, ну то есть она с вами в Оксфорде?

– О господи, Майкл, вы еще недостаточно ее ранили? – Вежливость отказала доктору Макниколлу, и он повесил трубку.

Я тоже повесил трубку, пронзенный печалью, зная, что надежды нет.

Мое первое занятие сегодня – урок взаимной тоски с двенадцатилетним мальчиком, который гораздо охотнее играл бы на гитаре. Когда он уходит, я пробую сесть за работу для квартета. Я смотрю на ноты нашей следующей репетиции, но не могу сосредоточиться. Вместо этого ставлю диск с бетховенским трио до минор, тем самым, к которому Карл Шелль прицепился столько лет назад.

Какие чудесные вещи – эти его первые, им самим пронумерованные произведения, три трио, которые говорят миру: да, я готов стать известным благодаря им. И самое яркое из них: опус 1 номер 3. Карл, конечно, был со мной не согласен; он считал, что оно самое слабое из трех.