– Случается, оказывается, в жизни и такое. А вот у Татарского в ленте как-то прочёл: основное стремление русского человека – не обосраться перед смертью. Прикинь.

Плюхает из кружки, удовлетворённо кривится, отворачиваясь от пара. Когда морщится, похож на ребёнка.

– А ещё было раз, ППД обстреляли, парень как раз вышел в толчок, тут ракета прилетает. Попадание непрямое, так бы капец, но РЭБ чуть траекторию отклоняет, в общем, располагу развалило, все трёхсотые, а вот парнишку этого прям с говном смешало. Вот же не повезло. Лучше б уж вообще без тела.

С годами Витёк всё сильнее воспринимает нечистоту как скверну. Это у него от бабушки, та чистюля была редкая. Всё детство бегал от неё, теперь вспоминает. Бывает и так. Любила она Витька больше других. Он по детству был непутёвый, пыталась водить в школу и встречать с уроков, так он сбегал заранее с уроков, чтоб с ней рядом не идти, а если сторожила, то, бывало, и через окно. Бабуля и домик свой ему отписала, хотя наследников немало. Говорила, пусть хоть что-то за жизнь хорошее сделается, пусть опора будет хоть одному человеку.

– Всё за Лизку переживала, говорила, на кой ей такой бусурман, как я.

Я с бабушкой долгое время в этом был согласен. Не думали, что у них срастётся. Но потом мы переменили мнение. Бабуля, когда при смерти лежала, даже сказала – теперь счастливая, ничего не хочу. Это часто у Витька дома поминают.

– А теперь вот так. Знаешь, как из дома уезжал? Я ей – Лиз, говорю. А она ноль, ничего. Снова ей – Лиз. Тишина. Лиз! И так весь день.

По мне, так её можно понять. Должна же быть какая-то причина, почему муж оставляет дом, семью и уезжает на войну. Хоть бы попробовал объяснить.

– Чё я ей скажу? Она сама знает. Просто возраст пришёл. Либо на стакан садиться, либо бежать. Потому что надо смысл.

Плюхает на камни ещё, встаёт в рост, начинает разгонять воздух.

– Вот ты мне скажи – для чего снег лежит на ветках? – говорит он.

Совсем непонятно о чём. Снег на ветках. Не зима вроде. К чему он это? Полотенце в его руках совсем домашнее, со слониками, наверное, из гуманитарки. Обжигающий гнёт воздуха заставляет согнуться.

– Жизнь я люблю. Ты не переживай. Хочу жить. Готов грызть сухую перловку, да хоть кору дерева или броню танка. Потому что это жизнь. Может, и вернуться получится.

Трудно вместить в одну мысль даже крошечный миг. Кто-то из философов удачно так сформулировал главный вопрос человека – вопрос самоубийства.

– Ты, главное, МАН прошприцуй, душа болит, дальше разберёмся.

Смеётся, размашисто толкает предплечьем, вынимает веник из таза, трясёт. Пора париться. Дыхалка у Витька в этом плане в порядке. Встаю выше, поворачиваюсь спиной. Ребята не спорят, лезут в моечную.

– А ещё скажу тебе. Пусть лучше она будет злая. Вот представь – голосовуха каждый день, «как спалось котик», «чмоки-чмоки», «я тебя тоже», пару строк, сердечко. А потом бац, тишина. Допустим, на неделю. Валидол, бессонница. На хрена эти качели? А если навсегда? Нет. Пусть забудет меня, проклянёт. Прямо сейчас.

Витёк потихоньку разгоняет себя. Расхлестался. По канону парить полагается только с добрыми мыслями. Хотя, наверное, он и говорит о добре.

– Лучше скажи ей, что я бабу завёл. Понимаешь, это моя война. Не там в полях, а внутри. Ну получилось так, потащило мужика. Вот, нашёл решение. Её это не должно касаться. А тут ещё похоронка придёт, и что тогда? Не хватало, чтоб страдала из-за меня. Жили-были и вся жизнь кувырком. Не буду ничего писать. Зачем нежности разводить. Зачем обнадёживать? Реально, скажи ей, будто с кем-то сошёлся.

Он опускает веник. Я его не вижу, лежу закрыв глаза. Парни в моечной.