Линия соприкосновения Евгений Журавли

* * *

Пролог. Камень у развилки

В одном мирном российском городе на улице Береговой стоит большой красивый особняк с высокими окнами, рядом много подобных, не менее роскошных, да и многоквартирные по противоположной стороне выглядят достаточно представительно. Так вот, в этом доме, на втором этаже, часто стоит мужчина и смотрит в окно.

Из окна видны газон перед домом, часть улицы с маленьким перекрёстком и спуск к озеру. Как и любой другой водоём в центре города, озеро облагорожено дорожками, фонарями, лавочками, утками и прочим, поэтому берега его всегда полны прогуливающихся. Может быть, в других городах улица Береговая окаймляет цепочку прудов, касается реки или даже выходит к морю. Может, и называется как-то иначе. Но наверняка где-то рядом есть такой же дом, где так же кто-то молча смотрит в окно.

Мужчина из особняка на тихой улице Береговой часто наблюдает одну и ту же картину – молодая пара с коляской и девочкой детсадовского возраста поднимается от озера, катит коляску по тротуару, а возле поворота в переулок начинает вдруг препираться. Он говорит что-то вроде: «Пойдём по моей улице, а?» Она ему: «Да хватит уже» или «Давай не сегодня, пошли здесь, так ближе». Или что-то подобное, повторяющееся из раза в раз. Обычно этот короткий спор приводит к одинаковому результату – молодой человек направляет коляску дальше по Береговой, с супругой или без, а та, понимая это, смиряется и следует рядом.

Мужчина, который смотрит в окно, не придал бы никакого значения этим регулярным размолвкам молодёжи, если бы не следующий факт. Пройдя буквально метров пятьдесят, молодой человек останавливает коляску и делает несколько шагов по лужайке в сторону большого дома с высокими окнами. Он подходит к камню, касается его и некоторое время молча сидит перед ним на корточках, иногда закуривая сигарету.

Этот молодой человек я. На камне написано «Защитникам Донбасса 2014 – …». С обеих сторон всегда стоят живые цветы и небольшая лампадка. Когда-то цифра на камне была ограничена 2016 годом, теперь же зловеще открыта. Если честно, не считаю себя особо молодым, но для того мужчины, что наблюдает за мной, я молод. Как раз.

Мы и вправду немножко препираемся с женой по поводу маршрута, и вообще-то часто я заведомо направляюсь в переулок, как нравится моей любимой, не давая поводов для ничтожных ссор. Но бывает, просто необходимо посидеть рядом, выкурить сигарету-другую. Будто накапливается что-то внутри меня и требует беседы с камнем. У меня в такие моменты даже нет никаких мыслей, просто душевное состояние приходит в порядок, и я могу следовать дальше. Жена знает о сложностях в моих отношениях с этим камнем, вернее, просто их чувствует и, конечно, сердится. Это похоже на ревность.

Впервые я обратил внимание на неофициальный монумент как раз в 2016-м, в год, когда стал посещать Донбасс и познакомился с его жителями лично. Потом, в первый день осени 2018-го, целенаправленно пришёл к камню, впервые коснулся его рукой и долго сидел рядом. В начале 2023-го, когда вернулся после долгого отсутствия, увидел, что крайняя дата на камне демонтирована, значит, отныне этот камень стал принадлежать всем тем, кто теперь будет оживать в моей голове, когда смотрю на него. Может быть, даже и мне.

Открытая дата вывела из равновесия. Теперь будто жду, что скажет мне камень. Должен ли ехать снова? Что должно быть в моих руках: фотокамера? оружие? хлеб?

Знаю, на меня смотрит человек из высоких окон. Никогда не видел его, но с некоторых пор безошибочно научился чувствовать на себе сосредоточенный взгляд незримого наблюдателя. Он тоже знает, что я его чувствую. И знает, что я знаю, что он знает. Я могу предположить и некоторые его мысли, неизбежно возникающие при взгляде на лужайку. Например, банальные заботы – опять надо кого-то просить постричь газон, соседу заплатить или нанять фирму, да и ворота от плюща очистить, а то ходим только через калитку. Хотя, с другой стороны, зачем ворота, если гаражом никто уже не пользуется? Уже никто.

Это я понял, глядя на цветы, за которыми ухаживает пожилая женщина с глубокими глазами. Её я тоже никогда не видел. Но так ухаживать за цветами может только мать.

Мужчина, который смотрит в окно, в свою очередь многое знает про меня. И тоже понял это по цветам, которые я втайне от жены дважды в год кладу к подножию камня. Он может понять даты, видит цветы, которые ложатся у камня, может и предположить, почему в этот момент я один. Поэтому он так точно угадывает слова наших препирательств.

И как никто другой, он понимает, что моя жена чувствует, но не может сказать сама себе: часто мы запрещаем себе переживать, отказываем в сочувствии, потому что знаем – пустив в себя сострадание, уже не сможем остаться в стороне.

Она не хочет любить этот камень и эту улицу, боится их полюбить. Не хочет знать про них. Она пытается сказать, что я уже дал всё, что мог, этому камню, тем далёким людям и даже самому себе. Но больше всего она не хочет однажды считать эту улицу своей. Боится, что когда-нибудь, выходя с дочерями с озера, скажет: «Давайте пойдём по папиной улице, а?»

И все всё понимают. Понимает и мужчина за окном, и девушка с коляской, и молодой человек, который я. Все всё понимают. Но никто не знает, как будет дальше. Коляска катится вперёд, мужчина задёргивает штору.

I

Интоксикация

Летом 2022 года я отправился на Донбасс с тяжёлым сердцем. Просто взял билет в один конец и поехал. Никуда и ни к кому. Позитивных ожиданий не было, скорее напротив. Но оставаться было невозможно. Остро давило предчувствие катастрофы. И ощущалось, как там, в краю шахтёров и металлургов, сгущается сейчас мировая история, определяя миру и мне лично дальнейшую судьбу. В этой мрачной неопределённости, тотально поглощающей все мысли, лучшее, что оставалось сделать, – оказаться внутри событий.

Когда-то я бывал в этих краях в роли репортёра собственного блога. Не столько из профессиональных перспектив, сколько из побуждения видеть правду своими глазами. Не стал изобретать нового способа и в этот раз. Лишь устроившись в Донецке, наутро поехал на самый краешек, в недавно освобождённый рабочий городок, вооружившись фотокамерой. Ловить нерв времени.

Опустевшие дома грустно взирали пустыми глазницами, хрустела под ногами грунтовка, наросшая поверх древнего советского асфальта. Несколько кварталов пятиэтажек перемежались россыпью частного сектора, где-то вдалеке перекликались гаубицы, а поблизости – псы. Присутствие людей лишь чувствовалось, на улицах не было ни души.

Частным домикам повезло остаться почти не потрёпанными. Лишь заборы и крыши посечены осколками. Бой здесь был скоротечен. Возле одного из домов увидел старушку. Платок, на руке полотенце. Можно сказать, нарядная. Дверь калитки открыта. Я остановился.

– Вы з управы? – спросила она с чётким украинским акцентом.

– Нет, – не сразу поняв, ответил я. – Просто.

Некоторое время она молчала, без стеснения разглядывая меня.

– Помер дид. Вэсь. Вчора выдвэзлы, – поведала наконец.

Я стоял, не зная, что сказать.

– Это из-за..? – повёл рукой в сторону далёких отзвуков фронта.

– Та ни. Що вы. Час такэ, – хотела сказать ещё что-то, но подёрнула плечами и сухо смахнула из-под глаз. – Заходьте.

Типичная хата с парой маленьких комнат и просторной кухней. Бабуся указала на табурет перед клеёнчатым столом, приглашая сесть. Окна побиты. В углу иконки. Полутьма. Наверное, света нет. Пока лето, ничего страшного.

Хозяйка не торопясь поставила на стол тарелку с перцами, стакан и маленькую рюмку. Потом, кряхтя, достала из шкафа мутную громадную бутыль и налила подозрительной жидкости обоим по трети. Кажется, придётся помянуть деда. Страшновато. Как бы не травануться. Не хватало ещё интоксикации.

Подтверждая мои мысли, она взяла рюмку, указала на стакан. Что ж. Кивнул, выдохнул, глотнул немного. Ишь, блин. Закашлялся. Крепость обычная, но больно смердячий самогон. Бабуля тоже лишь пригубила, перекрестившись.

– Это почему у вас так? – спросил я, разглядев вдруг выбоины на потолке и стенах. Кухня оказалась постреляна изнутри. – Штурмовали, што ль?

– Нии. Так ось, – протянула она и неопределённо махнула рукой.

Погрела в руке рюмку, чуть отпила, отвернулась. Я сидел спокойно, зная – этих только качнуть на разговор, дальше не остановишь. И точно:

– Они, захистники, у нас стоялы. Дуже вежливо всё, заботылись навить о нас. Я ж сама с Хмельницкаго и ось один, Петро, командыр их, высокый, ладный таке, видный чоловик. Он усё приговаривав: «Вы, мамо, справжняя украинка, не таки як тутошнии щуры, – она внимательно посмотрела на меня, поправила платок и продолжила: – Петро дуже гарный був. Справжний лыцарь. Прям подивлюся на нёго – ну точно як козак Мамай. Тильки бандуры не выстачает. Але гитара була. А дид плеснет горилки, да як ёму крыкне: “Эй, козак Мамай, мене не замай!” Эх, весело жилы».

С улыбкой всплеснула руками, сокрушённо покачала головой.

– Заглядывав к нам, питал, спрашивав, треба ли чого. На ридным с им размовлялы. Було, що я бойцам готувала ыжу, суп або вареникы. Нормально жилы.

Она перевела дух, огляделась, остановив взгляд на своей рюмке. Вроде и потянулась, но передумала.

– Потым бои важкие былы, ох, стрылялы оттудава, да страшныи выбухи. Ось однажды прийшов Петро, да говорив: «Доведёться нам видступити». Отступать це. И говоривши – давайте тож збирайте вещи, витправим вас до Днипропетровска. Мы с дедом переглянулысь – ну куды мы поидем? Тута квартира своя, а там що? А Петро расстроився: ну як, говоривши, вы тут залишитесь, то бишь останетысь? Русские прийдут, всих убьють и вас не пожалеють. Стал нас уговаривати. Ну мы подумав-подумавши усё одно ришилы остатися. Ни, говорым иму, не поидем никуды.