Я догадывался, кто эта девушка. И хотя мне это было уже не столь важно, (карман грел билет на завтрашний поезд в Ростов-на-Дону), за братьев было приятно.

…Спустя полгода я снова ненадолго приехал в Этоко. Был май, праздник, и после шума большого города удивляли покой и тишина сельской улицы.

Родные встречали у ворот: тепло и радостно целовала мать, крепко обнимали отец и братья.

У забора, среди молодой травы бугрились остатки гниющего штакетника для ящиков, во дворе изломанные россыпи.

– Что, ящики так недоделали? – спросил я отца.

– Такую большую кучу нам и вовсе бы не переработать, – усмехнулся он, – да соседи выручали: всё таскали для розжига своих печек.

– Пойдём в дом, – заговорщицки улыбался Ваня. – Покажем тебе кое-что…

– Да-да, – тепло улыбнулся отец, – пойдём, посмотришь свою комнату.

В доме я изумился сделанным работам, – в комнатах батареи, паркет, все стены оштукатурены.

Родные торжественно ввели меня в одну из спален: крашенные в персиковый цвет стены, заботливо заправленная новая кровать, тумбочка, стопка книг.

– Это твоя комната, старшего сына,… – трогательно сказал отец, и мне захотелось плакать. Я знал, что «моего» ничего нет не только в этой комнате, но и регионе. Относительно «своими», причём с большой натяжкой, можно бы назвать лишь продавленную кровать в ростовском общежитии, да свёрнутую на балконе раскладушку в маленькой квартире бабушки.

– Пойдём, ещё тебе кое-что покажем, – позвал отец, и мы пошли в ванную комнату: новенький титан, ванна, плитка пола.

– Всего охапка дров, и горячей воды хватит на всю семью…

– Штакетник от ящиков?

– Ага, – усмехнулся отец, и на лицо его набежала тень.

Я заметил, что с мамой они уже почти не разговаривают, общаясь через детей.

В демонстрации домашних достижений мама участия почти не принимала: накрывала стол, разогревала приготовленные к моему приезду вкусности. За обедом, когда отец куда-то отлучился, она со слезами в голосе сказала мне:

– Всё. Я больше не могу жить с вашим отцом! Его раздражение от неудачи поселения здесь невыносимо. Только теперь он, наконец, осознал, что жить в этом доме никто из нас не будет. Неприятие тут просто биологическое, и с этим ничего не поделать. А сколько работы сделано, сколько труда! У меня же больше не осталось духовных сил, чтобы терпеть его постоянную нервозность, истеричные крики…

Оставшись со мной наедине, Андрей рассказал, что после моего отъезда со стороны местных произошла странная перемена: его и младших больше никто не обижал. Заговорили о братьях Шаваевых.

– Да, их забота… – согласился брат. – Эти Шаваевы видимо и впрямь сделаны из железа. Их слово в селе – закон. Хотя, слышал я, что скоро уезжают они отсюда…

Порывшись в шкафу, Андрей достал измятый конверт и передал мне:

– Вот, письмо для тебя. В начале весны нашёл у ворот, когда снег стаял.

Я разорвал размытый снегом конверт,… письмо было любовное.

…Подлинного текста письма, конечно, не сохранилось, а придумывать что-либо здесь станет сомнительным ходом в игре с собственной памятью. Отмечу лишь, что написано было аккуратным округлым почерком, чисто и грамотно. Писавшая его девушка не представилась, и я мог лишь догадываться, от кого оно. При строчке «…когда ты рыл какую-то яму…» вспомнились чудные ямочки на щеках Заремы, и на душе стало отчего-то грустно, тоскливо. Заканчивалось письмо приглашением для встречи в полночь на выгоне за дворами…

– На «выгон» опять приглашали… – сказал я брату.

– Не верю я им, подстава, – отвечал Андрей. – Кто-нибудь из наших недругов поручил сестре написать это письмо.

– Что-то ты совсем скис, никому не веришь.