Понимая, что противостояние бессмысленно, их много, я молча поднялся и, подобрав коробку с оставшимися красками, пошел домой. Прижимая ладонью «горящее» ухо, чувствовал, как по пальцам текла кровь. Навстречу мне из калитки вышел Андрей:

– Что с ухом?

– Да вот, старшие Хошпаковы…

У задних ворот своего дома Айана с Асланом вилами счищали навоз. Мы с братом подошли. Отставив вилы, Айана осмотрела моё ухо и вздохнула:

– Не выжить вам здесь…

– Жалеть будешь? – усмехнулся брат.

– Буду, – потупившись, серьёзно отвечала Айана, и, подхватив вилы, стала нервно сгребать навоз в кучу. Малый Аслан недоумённо уставился на сестру.

В наборе красок из двенадцати цветов не хватало двух рядов светлых тонов, – белого, желтого, салатового оранжевого… Из оставшихся синего, бордового, черного да коричневого рисовать не хотелось, – мрачного было довольно и без картин.

Вспомнив про обещание отца работать в совхозе, как-то в ноябре председатель наведался к нам.

– Дом ты построил, – сказал он отцу, – теперь пора участвовать в общественной жизни.

– Работы не закончены, – возразил отец. – Мы кое-как отделали лишь две комнаты…

– Дым из трубы идёт, значит жить можно, – засмеялся председатель. – Будете с детьми ящики сбивать для совхозных нужд. Иначе выпишем вас отсюда на все четыре стороны.

– Дети в школе учатся…

– Дети твои непролазные двоечники, от них больше толку будет в этой работе.

– Двоечники потому, что почти все предметы учителя ведут на кабардинском, дети языка не понимают, – вздохнул отец.

– А ты хотел, чтобы из-за твоих детей страдали остальные? У нас большинство детей из русского знают не более ста слов. А твои, если хотят хорошо учиться, пусть учат язык.

Спустя пару дней трактор выгрузил у нашего забора огромную кучу деревянных планок штакетника, несколько коробок гвоздей, и один готовый ящик – образец.

Плата за изготовление ящиков была очень мала, если не ошибаюсь, пятнадцать копеек за штуку, и местные брезговали этой низкооплачиваемой работой. В полный рабочий день один из нас мог сбить не более семи. Поработав несколько дней, я убедился в бесперспективности этого занятия, твёрдо решив отсюда уезжать. Всё здесь стремительно теряло смысл.

Запрет Хошпаковых пользоваться общей улицей подстегнул это решение, добавив ему нужной динамики. До автобусной остановки и обратно теперь я ходил украдкой, оглядываясь на ворота и калитки из которых в любую минуту могли выскользнуть неприятности. Завидев же людские скопления издали, обходил их задами огородов, – по пустырям, оврагам.

Спустя несколько недель после крушения моего художественного замысла, я как-то в сумерках возвращался по улице из города. С мыслью «пронесло» проскочил Хошпаковские ворота и почти приблизился к своему дому, когда меня окликнули:

– Борисов? Иди-ка сюда!

С ёкнувшим сердцем я подошёл к лавочке и узнал братьев Шаваевых: все много старше, рослые, сильные. От Адама слышал, что средний из них, Хасан, мастер спорта по вольной борьбе, участвовал в соревнованиях союзного уровня, но из-за увечья левой руки, вынужден был оставить большой спорт.

– Садись, – хлопнул ладонью по лавочке младший из братьев. – Как дела?

– Хорошо, – отвечал я, думая иначе.

– Слышал, обижают здесь вас?

– Да нормально всё…

– Ну, нормально-ненормально, это как сказать, – усмехнулся он. – Дело же тут вот какое: к нашей матери с просьбой за вас приходила одна девушка, не буду называть её имя… А девушки на Кавказе очень гордые, и если уж просит, – мужчина не смеет отказать… Так что живите теперь спокойно, больше вас никто не тронет. Здесь знают все, что если понадобится, Хасан и одной рукой положит правую сторону улицы, мы с Шамилем левую.