– Да, не удалось ей всласть побыть графиней! – подтвердила Алевтина Семеновна с довольным видом и развернула конфету. – Так ей и надо. Чай со смородиновым листом? Прелесть! Только она не пропала, не скажите, такие не пропадают. До сих пор кому-то портит жизнь.

Носков на свист не отозвался. Ни на азбуку Морзе (точка и тире), ни на просто свист. А стручки акации в августе уже не те, чтоб в них свистеть, слишком жесткие. Пришлось зайти на участок без спроса, хоть Моня и рисковала. Ба Носкова была вообще-то довольно нервной бабушкой и запросто могла накричать не только на внука, а и на кого угодно.

Калитка у Носкова отсутствовала. Точней, она была, но скромно стояла в сторонке, проход не загораживала. Папа Носкова сделал ее в начале каникул с помощью какого-то родственника, и она получилась очень удобной. На ней можно было кататься даже втроем, а иногда и вчетвером – если Ба не видела. Что удивительно, когда она сломалась, на ней катался один Носков. Кажется, петли отвалились от столба. Но Носков успел соскочить. Ба тогда так разнервничалась из-за калитки, что ее голос было слышно даже у Мони, а до нее от Носкова три участка.

Но на этот раз Ба была настроена добродушно, – может, успела успокоиться за три недели. Вышла из дома навстречу и сказала:

– Заходи, Машенька. Он там, в малине сидит под забором. И ужинать не дозовешься. Наверно, перегрелся в Крыму!

У всех счастливчиков с калитками в лесок, – у всех без исключения, – в конце участка вдоль общественного забора росла малина.

Вид у Носкова был такой, будто он действительно перегрелся. Он сидел прямо на земле и одной рукой держался за лоб. Увидев Моню, замахал ей свободной рукой и потянул на себя ближайший куст малины. Моня поняла, что надо пролезть к забору, пролезла и увидела спину Буланкиной – не очень далеко. Ноги подкосились, и Моня опустилась на корточки – прямо в крапиву, которую сначала не заметила, а зря: крапива в малине – неизбежность.

Недалеко от Носкова, через два участка, лесок заканчивался. Вдоль его границы тек ручей, а за ручьем начиналось поле. Кому надо было в поле, тот выходил из ворот, сразу поворачивал направо и шел по тропинке вдоль забора до самого ручья. Некоторые ухитрялись находить по дороге подосиновики, Моне ни разу не удалось. Зато она знала место, недалеко от Носкова, где у тропинки каждый год в мае цвел первоцвет весенний – желтенький такой. Больше он в леске нигде не цвел – только там.

В конце тропинки ручей было удобнее всего перепрыгивать. Но Буланкина, ясное дело, не тот человек, чтобы перепрыгивать ручьи. И она повернула обратно в лесок, но шла теперь не вдоль забора, а наискось, по траве. Значит, не домой.

– Я прямо не ожидал, что сразу получится, – прошептал Носков, присаживаясь рядом. – Стою, такой, рядом с малиной, выбираю, где устроиться, а Жаба р-раз мимо! Я даже спрятаться не успел.

Моня лизнула ребро ладони, ужаленное крапивой.

– Да уж…

– Куда это она? – шепотом спросил Носков, провожая взглядом спину Буланкиной.

– Наверно, к болоту, – сказала Моня. – А что это у тебя в канаве?

Канаву между забором и тропинкой вырыли тогда же, когда сколотили сам забор. Очень давно, Моня еще не родилась. Для того вырыли, чтобы весной талая вода стекала по ней в ручей. У ворот канава получилась глубокой и широкой, а ближе к Носкову мелела и сужалась, но все же через нее пришлось перекинуть мостик. И теперь под мостиком не то плескалось, не то кипело что-то белесое.

– Это же туман, ты что, не узнала? – удивился Носков уже не шепотом, а вполголоса.

– Надо же!

Моня привстала, чтобы получше разглядеть содержимое канавы, и случайно глянула в сторону ручья.