Помыл руки, попил воды, поставил телефон на чью-то зарядку, торчащую из-под «хлебки» – витрины с выпечкой. Болтал с коллегами, принимал заказы, шутил, улыбался, наливал кофе, накладывал еду, тыкал уголком карточки по сенсорному экрану кассы. Все, как и всегда, если не считать темную тень, за которой я следил краешком глаза.

– Ты чет нервный, – обратилась ко мне девушка с утренней смены. – Все в порядке?

– А-ага. – Я кивнул. – Встанешь за кассу? Хочу на линию пойти.

– Без проблем. – Она пожала плечами и поставила ногу на табуретку-стремянку. – Там посуды много на мойке, принеси ребятам, хорошо?

– Конечно.

На мойке работали две эмигрантки из, кажется, Узбекистана? Что-то такое. Компания любила экономить на сотрудниках, а они готовы вкалывать без выходных каждый день по двенадцать и более часов. Чудесная трудовая политика, мигранты из США или Японии учинили бы скандал. Я бы на их месте тоже, но у меня хотя бы имелись выходные. Ставка у нас, правда, одинаковая.

По-корейски говорила только одна. Мы звали ее Дауль, потому что ее родное имя выговорить и запомнить было чересчур сложно. Все, что я мог бы о ней сказать: болтливая, игривая и такая же, как и мы.

Завидев меня, она сразу улыбнулась. Мы хорошо ладили, потому что работали вместе в вечернюю смену и сразу нашли общий язык.

– Джихо-хон![3] – Дауль приветливо стукнула меня по плечу. – Ты пришел!

Мойка была небольшой. В ней умещалась сама железная раковина, сбоку – сушилка, та еще громоздкая машина; небольшой железный столик, куда мы ставили грязную посуду, и стеллаж под потолок с чистой посудой. Даже для двоих тут было тесновато, что уж говорить о троих. Подруга Дауль мне только кивнула и продолжила мыть посуду.

– Я не принцесса, – улыбнулся я и скорчил гримасу. – Я за тарелками и гастрами[4].

Она пропустила меня к стеллажу, где уже громоздилась куча всего. Все ждали меня – единственного на данный момент парня в женском коллективе, на которого скинули всю работу грузчика. После такого и в качалку не надо. Каждая гастра, что больше маленькой, весит невесть сколько. Я таскал их сразу штуки по три-четыре, складывая туда тарелки. Когда-нибудь у меня обязательно вылезет грыжа.

Первым сигналом, говорящим о том, что у меня не шизофрения, стал небольшой инцидент на линии. Ким Хеджин оставила свою карточку, по которой мы залезали в кипер, на витрине. Разумеется, я этого вообще сперва не заметил – был занят тем, что обслуживал гостя, накладывая ему лапшу. Когда уже отправил заказ дальше, на поднос, оставив разбираться с гостем кассира, услышал ее недовольное бурчание.

– Не могу эту херню найти, – злилась Ким Хеджин, приподнимая весы и заглядывая под них. – Зеленая, блин, я там маркером на ней еще рисовала фигню всякую.

Нечто стояло чуть позади нее, вертя в лапах ту самую карточку. Я ничего не говорил, только смотрел, как оно ее изучает. Подносит к морде, трясет, чешет ее краем свой рог. Вскоре карточка ему наскучила, и оно положило ее к самым большим гастрам – тогда-то Ким Хеджин ее наконец отыскала.

– Я же тут уже смотрела! – зло выдохнула она, хмурясь. – Тупая карта.

Моя шиза не могла бы украсть хоть что-то у Ким Хеджин.

Дальше меня ждало время экспериментов с единственным человеком, кому я доверял порой больше, чем самому себе.

Менеджер Ким считала, что Хаюн учится в университете, а потому позволяла ей приходить на работу ближе к вечеру, к часам пяти-шести, но, разумеется, это была ложь. Как и у меня, у Хаюн не было ни денег, ни возможностей поступить. Она подрабатывала тату-мастером, маникюрщицей, художницей и бог знает кем еще. В конце концов, она была вынуждена тянуть на себе бабушку и младшего брата, а пособий и пенсии катастрофически не хватало.