– Маруська, ребёнка хочешь? – с порога в карьер шатнулся Дятлов.

– Вы что! – расстроилась Маруська из-за грубого копошения в её мечте. – Полдень ещё только, а вы уже как нелюди…

Норкин перестал слышать в себе лето, и теперь, когда он почувствовал, что растолкал чужое горе, к пьяной пустоте примешался стыд.

– На вот, – запихнул он неоконченную вышивку в белые руки. – Это тебе.

Маруська развернула ткань, и от растерянности у неё набились слёзы в глаза.

– Что это?

– Это твой ребёнок, – смешавшись, бухнул Норкин, разворачиваясь для подъёма домой.

– Это что? – растерянно повторила женщина, и несколько слезинок спрыгнули на ткань.

– Да чего ревёшь-то? – сказал Дятлов. – Это вон Васька всё – сам. Чтоб у тебя всё хорошо было.

Маруся продолжала непонимающе молчать.

– Пошли, – потянул Василий напарника за собой.

– А отблагодарить-то? – пробурчал Дятлов.

– Пошли, тебе говорят…

Когда они поднялись в однопалубный корабль, Норкину стало так горько и печально, что он вытолкал Дятлова за дверь и, рухнув в кресло, заплакал, размазывая кулаком слёзы по щекам.

Румяная осень бледнела с каждым днём. Наплывали туманы. Наскакивали дожди, сбивали цветные рюши с пышного платья природы. Обшитые белым инеем, трепетали на ветру сердца осин. У окон дежурила сонная тишина, прикрытая телевизионным бормотаньем. Он вышил картину заново, но дочь в выходные не приехала. У неё засопливели дети. Потом всей семьёй ездили на рынок пополнять запасы. Потом старшему строгали какую-то декоративную доску на труды. Потом сломалась машина. Потом Василий перестал спрашивать и спрятал пакет с нитками в дальний угол шкафа.

Он просыпался в девять, плёлся на кухню, заваривал чай, ходил на вызовы и ждал выходных.

Однажды, когда снежная мошкара облепила деревья у дома, Норкин распахнул дверь и обнаружил за ней Марусю. Она изменилась: как будто подступившая зима выбелила её картофельную кожу, присыпала серебром серый взгляд и как-то её всю подсветила изнутри. Она протянула ему два больших чёрных пакета и выдохнула:

– Сбылось, Василий Иванович.

Василий посмотрел на неё непонимающе.

– Уж не знаю, как это так, может, это и не вы, конечно… Но мы пять лет пытались, не получалось. И вот…

– Чего?

– Чудо, наверное, не знаю…

– Беременна, что ли?

– Ага. Это из-за вас? – она опять протянула ему пакеты.

– Да ну… – он почесал затылок. – Ты извини, что тогда так…

– Это всё-таки вы! Берите, устала держать уже, – Маруся поставила пакеты к его ногам.

– Это что?

– Всякое там, отблагодарить. Спасибо вам, Василий Иванович.

Он долго сидел в задумчивости на кухне, наблюдая за мелким снегом. На столе громоздились две бутылки коньяка, колба́сы, сырные треугольники, банки красной икры, конфеты, консервы, чай. И новый шитьевой набор.

Для осмысления произошедшего был вызван Дятлов. Дятлов ел икру ложкой, пил коньяк полустаканами и прицокивал языком.

– Вот баба уверовала… Соображения, как у капусты! – качал головой Норкин.

– Ёбан-бобан, – кивал собутыльник.

Открыли банку с соленьями.

– Домашнее, – сказал Дятлов.

– А вдруг правда? – подумал Норкин. – Вдруг, правда, сбылось…

– Да ну тебя, – махнул рукой Дятлов и хрустнул огурцом.

– А вдруг. Давай проверим. Ты чего-нибудь загадай, а я вышью. Ну так… в общих чертах. По-быстрому.

– А давай нашу! – расхохотался Дятлов.

Василий раскопал в шкафу пяльца и за пятнадцать минут на краешке, оставшемся от второй матери и младенца, сообразил что-то, отдалённо напоминавшее бутылку. На всякий случай добавили прямое указание косыми стежками (“ВОДКА”).

Через полчаса опять загудел звонок. На пороге стоял Марусин дрыщ.

– Василий, меня жена отговаривала… Но я подумал: чем чёрт не шутит. Может, вы нам ещё колясочку вышьете двойную? А то фиг найдёшь у нас.