– Ты помнишь? Там же целые картины… цветы и домики…

– Куст был. С розами, – кивнул Норкин, который года два назад вышивки раскопал и в деревянных рамках повесил на стены.

– И животные какие-то были… – вспоминала дочь.

– Дельфины, – Норкин проскакал взглядом по стенам, – и жирафы.

– Ага. И ещё какую-то большую картину я начала, но так и не закончила, мы с мамой съехали как раз… Наверно, потерялась, – задумалась…

– С ребёнком, что ли?

– Ты помнишь?

– Ну! – у Василия сердце застучало быстрее оттого, что он наконец смог угодить.

– Ооо! Вот бы её закончить! А нитки остались? – обрадовалась дочь.

– Всё есть.

– Папа, давай я к тебе через недельку заскочу? Ты мне всё сложи; я заберу, хорошо?

Она не была у него года четыре и редко называла его “папой”. После разговора он тут же кинулся к шкафу, извлёк шитьевой набор с нитками мулине, пяльцами, иголками и канвой, разложил перед собой схему и пожелтевшую от времени ткань с начатым рисунком. Вышит был только верхний уголок. Норкин подумал, что дочь, наверное, расстроится: слишком мало сохранилось от её труда и воспоминаний. Будто от двенадцати лет их семьи, от целого океана осталась одна кружка воды, а всё остальное иссохло. Он и не заметил, как засел за вышивание. На схеме мать держала младенца.

Так он провёл два дня. Вызовов не поступало. К вечеру понедельника пришёл Дятлов. С Дятловым установились военно-дружеские отношения. Тот не заслуживал своего места: бессмысленно мельтешил руками-крюками, всё у него подтекало, ржавело, расходилось, поэтому Норкин встречал его как захватчика. Но после некоторых матерных реверансов и просьб оставить в покое Василий сдавался, размягчался и садился слушать дятловские жалобы на жизнь.

Плохо у Дятлова было всё и всегда. Зарплату задерживали, жена притесняла и не давала простора, грымзы из ЖЭКа что-то замышляли против него, змеили коварные речи, соседка Маруся, пока он прикручивал ей фильтр вчера, рыдала в салфетку из-за отсутствия детей.

– Есть же у неё этот дрыщ, вот в него бы и причитала, а в меня за что? – обиженно буровил Дятлов, вытаскивая из-за пазухи бутылку водки, как замерзающего котёнка.

Норкин пошерудил в холодильнике и извлёк два яблока и заплесневелые останки сыра.

– Ну, бахнем, – кивнул он.

Опрокинули рюмки. Показалось, что после первой внутри наступило лето. Василий поприветствовал в себе тепло и пожалел Марусю за бездетность, заодно рассердившись на неё за то, что вызвала Дятлова, а не его.

К концу бутылки Дятлов раскоординировался и уронил свое размягчённое тело на комнатный диван. И на тумбочке приметил “Мать с младенцем”, из которой недвусмысленно торчала нитка с иголкой.

– Это што? – спросил он, подняв вышиванье за уголок над собой, как кусок гнилой картонки.

– Ничего, – Норкин попытался выхватить женщину с младенцем.

– Это ты, что ли, так? – Дятлов далеко вытянул руку, вгляделся в рисунок и заржал. – Ничё се.

– Верни, сука, – прошипел Норкин.

– Да чё ты!.. – продолжал хохотать гость. – Нормально так.

Василий выдернул наконец своё тканевое достояние из варварских рук:

– Хрен кукурузный, – просвистел он сквозь зубы.

После молчания Дятлов заметил, бросив взгляд на бутылку:

– Кончилась, сволочь.

Похлопали по карманам, прояснили общее безденежье.

– А давай мы эту твою из ниток Маруське толкнём? – придумал пьяный Дятлов.

– Это для дочери…

– Так ты ей ещё забубенишь!

– Да Маруська не возьмёт. Зачем ей?

– Ну вдруг… за бутылку-то?

Два раскаченных тела извлекли вышивку из пялец и спустились на второй этаж. На писк звонка из дверей вынырнула облепленная картофельным запахом, растрёпанная домашней жизнью женщина в линялом платье.