Его слова не на шутку напугали Диану. Откровенность откровенностью, но…

В доме разговоры на эти темы не поощрялись. Отец вступил в партию в шестидесятом, еще будучи аспирантом, и аккуратно посещал собрания, никогда не говоря в семье о политике. Так было надо. И все, на этом вопрос был закрыт. Диана, как и ее мать, политикой не интересовалась, хотя с удовольствием читала попадавший в руки самиздат – обращая внимание скорее на литературную «непохожесть», чем на смысловые акценты.

Она твердо усвоила с детства, что есть темы, которых надо избегать. Например, что случилось со старшим папиным братом и с мамиными бабушкой и дедушкой? Почему мамин отец, дедушка Леша, вернулся домой после войны только в пятьдесят четвертом году? Что, собственно, произошло в Чехословакии в 1968 году? И что за контрреволюционный мятеж в Венгрии, о котором она краем уха слышала, случился в 1956-м? На эти вопросы ответов она бы никогда не получила, имеется в виду нормальных, правдивых ответов. Поэтому, а может быть, и не только поэтому, она их и не задавала. Ни в семье, ни вне ее.

В выдуманном ею, ее собственном мире и в чуточку картонном окружающем было гораздо проще. Категории любви, предательства, ревности,отваги и трусости в отечественной трактовке не нуждались в дополнительных разъяснениях. Есть «наши» и есть «не наши». «Наши» всегда хороши, остальное – от лукавого. Изображение действительности было четким, как на экране старого телевизора «Горизонт». Черно-белым, позволяющим отличать добро от зла без особого труда. Более того, отказ от полутонов облегчал реальную жизнь, внося в нее какой-то элемент упорядоченности. К чему же создавать сложности там, где их можно избежать, соблюдая просто-напросто некоторые табу? Зачем говорить о том, о чем все договорились не говорить?

Он, конечно, старше ее года на три, от силы – на четыре. Может быть, он лучше разбирается в каких-то житейских вопросах, но говорит он с ней в недопустимом тоне. Как учитель. Не имея на это никакого права. В этом игнорировании табу есть что-то интимное, что ли? Пора его осадить.

– Торговля убеждениями ради карьеры? – она вложила в голос как можно больше презрения, которого в действительности не чувствовала, нарушая уже объявленные в разговоре договоренности.

– Упаси боже! – он всплеснул руками в удивлении. – Убеждениями не торгую. Просто мое поведение не выходит за рамки, допустимые моими же убеждениями. На своем месте я стараюсь приносить максимум пользы окружающим и себе, своей матери, своим друзьям. Власть – не цель, а инструмент, и я уверен, что пользуюсь им правильно. Более того, я приложу все усилия, чтобы и в дальнейшем иметь в руках этот инструмент.

Он чем-то раздражал ее, и раздражал с каждой секундой сильнее и сильнее. Уверенностью в жестах? В словах? Продуманностью интонаций? Смысловых акцентов? Или тем, что речь его была слишком изящна и правильна для аппаратчика и будущего функционера? Раздражал внимательный взгляд из-под ресниц, постоянно прячущаяся в изгибе губ ирония.

«Все раздражает, – решила Диана. – Крайне самоуверенный, наглый, беспринципный тип. И Кияшко таки стерва… Нашла себе тему для шуточек».

Решительные нагловатые мужчины пугали Диану. Будучи от природы свободолюбивой, она, словно выросшее в теплице растение, считала себя достаточно сильной, не понимая, что сила и бессилие есть в каждом человеке, но только обстоятельства могут выпустить одну из этих двух составляющих на свободу.

При столкновении с чужой решительностью и напором Диана пасовала. Хотя с равным или более слабым могла проявить властность и силу характера, не опускаясь до хамства, интуитивно ощущая тонкую грань между ними. Сидящий напротив нее человек, несомненно, обладал природным магнетизмом и силой воли. Она чувствовала это кожей. Он привык управлять и быть лидером, а значит, и испытывать постоянное противодействие окружающих. И побеждать. Им невозможно было владеть или управлять, и, поставив перед собой цель, он мог идти напролом.