– Вашим домашним крупно повезло.

– Кому? А я вдовец, Антош, четвертый год бобыль, – грустно сказал Садовников. – Домашних никого. Одиноко бывает до ужаса. Меня со многими знакомили невестами, но после моей Катеньки… Однолюб я, сынок.

Давно уже Вилов не завтракал с таким нескрываемым удовольствием. Все-таки добрый попутчик многое значит. Да и вино оказалось крепленым, густым, задиристым. У Антона с полстакана закружилась голова. Он предложил:

– А давайте споем?

– Не поймут, разбудим всех.

– Вполголоса, Афанасий Лукич.

– Хорошо.

Откашлявшись, Вилов всплеснул руками и затянул:

– Очарована, околдована, с ветром в поле когда-то повенчана…

Садовников, не зная слов, подпевал окончания, а потом заплакал, не стесняясь, смахивая слезы рукавом. Антон даже растерялся:

– Это же песни, Афанасий Лукич, фантазия.

– Это жизнь, сынок, – вздыхал Садовников. – А чьи стихи?

– Заболоцкого.

– Умница, все знаешь, образованный, а я – деревня. Вот, к примеру, теплоход наш называется "Александр Бестужев". А кто он такой, этот Бестужев?

– Декабристом был, писателем, критиком.

Садовников обнял Вилова:

– Люблю я ученых людей.

Не сговариваясь, они дружно вышли на палубу, облокотились на перила. Вокруг никого. Теплоход рассекал спокойные волжские волны.

– Красота, – шептал Афанасий Лукич. – Посмотри, какая вон коса с чайками. Сейчас бы на нее, да с удочкой. Ты не рыбак?

– Любитель.

На палубе стремительно появилась темноволосая, стройная девушка в ослепительно белом платье. Вилова точно обожгло – Аленушка. Закуривает нервно, неумело, жмурится от утреннего солнца, такая родная и близкая.