Барыня на него только глянула – вся в лице переменилась: «Маркус, – шепчет, – Маркус, ты…», а сама рот себе ладонью зажимает, – и глаза в пол-лица. «Я, – отвечает (меня вроде как и не видит). – А ты, гляжу, и тут притерпелась. Надо же, четверых детей родила». Тогда и поняла я: вот он, вина госпожи нашей, кого она любила, из-за кого смерть к себе кликала! Ему бы в ноги ей пасть, повиниться, – а он смотрит недобро и молчит. А у нее в глазах – пропасть открытая, холод смертный… Будто пустыня кругом сделалась, а в ней два вихря кружат – ее смерч огненный да его водоворот малый.

Неделю тот доктор в замке при детках пробыл… Хоть ученый человек, а тоже без толку все: за неделю из покоев четыре гробика вынесли. Госпожа от горя почернела вся, не говорила, даже плакать не могла, все боялись: с ума сойдет. Граф Христиан от нее не отходил – все отвлечь пытался, хоть у самого на сердце волки выли. Пришлось и доктору в замке еще дней на десять задержаться: графиню Ванду выхаживать. О чем он там с ней говорил, – не знаю, да только помогло, это точно… Когда он уезжал, у госпожи уже и глаза живее смотрели, и лицо было просто бледное, а не серое. Потом-то выяснилось, что на ту пору, когда у ней детки помирали, она уж пятого сыночка под сердцем носила. Этого она словно бы заранее похоронила. Так и вышло: к зиме родился, весь слабенький, да сразу и помер, едва окрестить успели… А госпожа словно бы и не заметила этого. Все, отболело сердечко, сил больше нет, – а смерть в двух шагах, да все не берет ее.

Так она и жила с тех пор: то ли живая, то ли мертвая, лицо словно каменное, за день двух слов не вымолвит. А граф, супруг ее, вечно при ней был – одну боялся оставить. Любил он ее, еще пуще прежнего любил, все отогреть пытался. Может и отогрел напоследок, да спасти все ж не смог… Через два года родила она ему последнего сыночка, господина нашего Альберта, да и угасла, трех лет не прошло: ушла, как ангел в небо, и смерть с собой увела… Маркус приезжал, рыдал на могиле, а граф при сынке малом и плакать не мог. Вот так и кончилась жизнь молодой графини, умницы и красавицы, да только, мнится мне, нет ей и после смерти покоя: бродит ее душа где-то в дальних краях…

Огонек лучины дрогнул, роняя искру в плошку с водой, и я вздрогнула вместе с ним.

– Вот так оно и бывает, Кветка, – закончила бабка Магда. – Много было силы у молодой барыни, – да много ли она счастья знала?

Пролетела ранняя весна, зацвели и отцвели деревья, осталась позади Пасха. Минула ночь святой Вальбурги, когда бабка Магда уходила куда-то на закате, велев мне носа из хаты не показывать.

– Ведьмы умеют оборачиваться, – говорила она, вернувшись на рассвете, резким помолодевшим голосом, обняв ладонями мои виски и глядя мне прямо в глаза, – в кошку, в собаку, в сороку, в колесо… А потому за всем этим ходить не след даже тебе, особенно ночью: кто знает, кем они могут оказаться… Умею ли это я? Мало ли что кому примерещится, милая. Ведьмы крадут месяц с неба, росу с травы, молоко у коров. Если я захочу извести скотину, скажем, у Ярмилы, мне довольно прийти ночью в ее хлев и подоить ее корову. Потом я смогу доить рукоятку топора или ножа, воткнув его в стенку, – знай подставляй крынки и миски, пока из бревен не потечет кровь… Только к чему бы мне это, девонька? Я лучше пройдусь с топором мимо ее двора, – и пусть Ярмила сама несет мне молоко.

Бабка недобро усмехнулась, я ответила робкой улыбкой.

– Ведьмы летают на метлах и умеют оседлать черта, плюнув ему на хвост, – продолжила она. – Хочешь как-нибудь попытаться? А стоит ли? Нечистый погубит тебя быстрее, чем ты поймешь, есть у него хвост или нет.