– От всего на свете зелья имеются, – говорила бабка Магда, расчесывая мне волосы. Может, не близко, за тридевять верст или вовсе за морями да облаками, пока сыщешь, – семь сапог износишь… Однако, так уж все сотворено, что на каждую утробу – своя хвороба, а на каждую хворобу – своя управа. Лишь от смерти нет зелья, хотя как знать: может где-то далеко и от нее есть, только нам не дотянуться.

Я, девонька, молодость свою в Тынце прожила, возле Клатовы. И мать моя там родилась, и бабка. Все в роду колдуньями были, это с незапамятных времен у нас повелось. Мать моя травницей была и повитухой первой в округе… Да… Ее и к господам, бывало, в замок звали: молодого господина Яна, который меня потом из села выгнать велел, у его матери принимала. Да только люди – они добра не помнят, а господа и подавно. Как поле не родит, или на скот падеж напал, или мальчишка какой в реке утоп, – на нас на первых вина ложится, а как же…

В тот год мор по округе шел, много людей унес. Мать мою не пощадил, уж на что ведьма. Стара была, да и голодный был год… Мужик мой месяцем раньше сгинул – просто из лесу не вернулся. Я уж и так, и сяк гадала, – нет его в живых, а как запропал, – непонятно. Так и осталась я одна с дочкой, матерью твоей. Мария с детства убогой была: молчала, да и ноги ее не слушались, а других детей нам Бог не дал. Так и некому стало меня с калечным ребенком защитить. Одна радость – к десяти годам я Маню мою на ноги все ж поставила, забегала она у меня, а говорить – так и не говорит, сама видишь… Так в год тот моровой нас из Тынца и выгнали: староста даже пожитки собрать не дал. И пан Ян нас не защитил, гнать велел взашей, – богомольный он был, а мы, все говорят, с нечистым знались. Так и пошли мы, горемычные, места на свете себе искать. Сюда, в Кдыне, пришли, – глянулось мне место это, да и село большое, богатое… Попросилась остаться, – и пустил нас староста в эту вот халупу к бабке одной старой, вдовой. Старуха хоть довольной померла, было кому хлеба кусок поднести; а мы так тут и остались…

В тот год господин наш граф Христиан во второй раз оженился, молоденькую за себя взял, Ванду из Прахатиц, царствие ей небесное. До того он, сказывают, чуть не двадцать лет бобылем прожил после того, как женушка первая, умница да красавица, родами померла. Любил ее сильно, видать, оплакивал, горевал, что дитя не уберег… Да все время залечит. Когда граф вторую жену взял, он уж пятый десяток разменивать начал, молодая ему в дочки годилась. Да… Кто ж знал, что через десяток лет он и ее схоронит, сам горе мыкать останется… Аккурат на третий день, помню, как мы с Марией в Кдыне пришли, господин сам в село припожаловал. Неделя после свадьбы прошла, – видать, поехал молодке свои владения показывать. Народу собралось… Любили его люди, всегда любили, – добрый он человек, бедным помогает, крестьян своих трудом да оброком непосильным не мучает, не то что иные…

Тут я и глянула на эту пару. Смотрит старый граф на молодку свою – не надышится. А молодка мимо куда-то глядит, и видно – все ей едино: и владения его, и сам он, и день этот. А сама все в плащ кутается, хотя денек теплый был. Глянула я на нее поближе – да так и обмерла. Никогда раньше такого не видела. Да, вихрем огненным она была, как сейчас сынок ее, но это не главное… Сама смерть за ней стояла, за плечи ее обнимала, в затылок ей дышала, – как тут холод не почувствуешь? Красавица она была, ах какая же красавица… Да только из-за лица ее череп Безносой проступал. Тут уж и гадать не надо было: и сама она не жилица, и со всеми, кто с ней рядом, смертью поделится – и с мужем, и с детками, и с родней. А теней с ней рядом было – полчище, и все ее за собой звали. У нынешних господ Прахатицких, сказывают, сам Жижка в предках был… Так и есть, не врут. Я тени эти ясно видела, как вот тебя сейчас. И Жижку самого с повязкой на глазах, и сестренку его горемычную, что в монастыре на пояске вздернулась, и много еще кого… Когда последний в роду помирать собрался, – все предки собираются, ждут его. Стою я и думаю себе: кто ж это так сильно молодой графине смерти пожелал? А Мария рядом стоит и плачет молча, потому как видит она это все, а сказать не может. Тут я и поняла: а ведь Ванда сама на себя смерть звать вздумала… Только не знает, что не себе одной беду уготовила. Все, думаю, пропала красавица, сколько-то она протянет еще? Смерть – она погостить любит: раз ее позовешь – потом век не прогонишь….