Да видать Акчиён другое видит… её мир огромен, не такой «плоский» как для обычного человека, и есть в нём много такого, что человеку не понять, не осилить… Вот сколько раз Евлампий был здесь? Раз пять ли, шесть ли, теперь уж и сам не упомнит, а каждый раз видел разное… Такое, о чём спросить побоишься, потому как иным лучше и не знать.

– Ты, Евлампий Фокич, ступай отдыхать, да спи спокойно, не бойся ничего и совестью не терзайся. А завтра седлай гнедого, седло тебе Наксай даст, после вернёшь. Да поезжай домой, ни о чём не тужи, всё я исполню, что назначено. О Савелии не горюй, он своим путём пойдёт, коли духу хватит, то исправит всё, а нет… тогда судьбу свою примет. Через семь дней вертайся за ним, коли он решит остаться, а нет – вместе завтра и уедете от нас. Его решения обождём, на то ночь ему и дана.

Евлампий в задумчивости побрёл к домишку, где давал храпака Савелий, издали было слыхать через чуть приотворенное окно. Присел конюх на чурбак возле крылечка и стал глядеть как затихает к ночи рябь на воде, едва шепчет на ветру пожелтевший рогоз, качая коричневыми своими вершинками…

Кабы знать, кем явилась Савелию Акчиён, думалось Евлампию, ведь он давно разгадал, ещё в первый свой приезд сюда, лет этак пятнадцать тому, а может и больше, что всем по-разному является ведунья… кто она на самом деле есть, в каком мире живёт, поди вызнай. Первым, с кем сюда приехал Евлампий, был приказчик один, Пантелей, с медного рудника. Кто ему таковой совет дал, кто надоумил поехать к ведунье – Пантелей не признался, так и сказал, мол, ты конюх, вот и погоняй, куда скажу. Вот тогда впервые и увидал Евлампий Акчиён, которую по округе по-разному славили – кому-то старой старухой являлась, как вон Пантелею тогда, кому-то, как Евлампию, женщиной в мудрых годах, а кому и девчонкой молодой. Пантелей тогда смурной от Акчиён вертался, Евлампий уж испугался, не захворал ли его седок. Ан нет, жив-здоров домой вернулся, а через зиму продал дом свой, да хозяйство, и отбыл со всеми домочадцами. Никому не сказывал – куда.

В другой раз, года через три, вёз Евлампий сюда женщину, укутанную в дорогую шубу. Дело было зимой, на санях добрались не шибко быстро, снег был чуть рыхлый. Женщина имени своего Евлампию не называла, и у Акчиён недолго пробыла – вышла из избы, сморщив нос, и пробурчала едва слышно:

– Что может сделать девчонка?! Я так и знала, обманули, – и прикрикнула на Евлампия, – Возница! Едем!

После были ещё, один парень годов двадцати, жениться желал сильно, да родители невесты противились, тот словоохотливый был, смешливый. Сказывал по обратной дороге, что молода и хороша собой Акчиён, дивно хороша, словно в сказке… но Катенька ему милее, шибче жизни он её любит! Года через три его Евлампий встретил в Петровке, на ярмарке, возмужал парень, степенный стал, с женой Катериной об руку шёл, на сносях та была. Счастливые глаза у обоих!

Сколь ни ездил сюда конюх, уж стариком стал, а для себя и не думал ничего просить у Акчиён, но раз та сама ему рушник шитый подарила, сказала: «На добрую дорогу тебе, Евлампий Фокич, подарок от меня! Теперь завсегда ко мне дорогу отыщешь!» Принял с благодарностью тот рушник, дома в сундук убрал, и больше не доставал никогда.

Теперь вот Савелия привёз… и впервые на душе так тяжело, так муторно было… словно чуялось что-то, недоброе, страшное, и старое как мир, витало оно и в тумане над озером, и в жухлой траве на лугу, пряталось тёмной тенью под крылечком и в углах… Эх, рази тут уснёшь!

Да только усталость ли взяла своё, или слова Акчиён ему на ум запали, а только лёг Евлампий, тут и уснул, уже на краю сна услышав, как протяжно льётся где-то вдалеке песня, спокойная и добрая.