Пышонька набычился. Конюх-то прав, конечно, на облучке по колдобинам полегче, да только зря что ли он облачался? Плащ новый надел, камзол с пуговицами, сапоги новёшенькие… чтоб ведьма старая сразу поняла, что перед нею не абы кто, а важный господин, и водить его за нос себе дороже выйдет!
А что получается? Придётся переоблачаться в простое, в новых сапогах по лесу не дойдёшь, вон, и теперь ноги жмут! Да уж… что-то уже боком выходит ему и Лизонька, и её приданое…
Недовольно кряхтя, Савелий забрался на облучок, усевшись рядом с конюхом. Свернули с дороги, ведущей на Корчиновку, в лес. Там доехали до перекрёстка, посреди которого стоял большой камень, что-то было на нём высечено…
Остановившись чуть размяться, Савелий пытался прочесть высеченную на камне надпись, но знаки были нимало не похожи на буквы. А он и латынь немного знал, но и это не она… Странные места, и эта странность чуялась во всём… и в холодном влажном воздухе, и по сизой дымке тумана, плывшей вдоль оврага, и в крике какой-то птицы в лесной чаще, которая нависала над старой, заросшей травою лесной дорогой. Савелий присел на поваленное дерево.
Изморозь прошла по спине… какое-то чужое чувство внутренней пустоты и одиночества покрыло душу Савелия. Но тут же снова привиделось ему, как роднёй он в дом Михайлина входит, с Лизонькой об руку… Как сидит за конторкой, прибыток от её приданого считает…
«В могилу глядишь, а над золотом дрожишь!» – бухнуло и сверкнуло в голове Савелия, то ли чужим голосом, то ли своей думай.
Очнулся он, задремал что ли тут, на бревне?! Поднялся и прикрикнул на конюха, поспешай, дескать, не до ночи тут торчать.
Уже стемнало, когда забрызганная грязью по самую крышу Пышонькина бричка прибыла к подворью Карташовых.
Глава 6.
Хозяин сам стоял на высоком крыльце, подняв над головою фонарь. Ста́тью он был похож скорее на медведя, чем на человека, так Савелию показалось, когда он стал подыматься по ступеням крыльца. Высокий, широкий в плечах и крепкий в ногах Иван Карташов на старика никак не походил, хотя из рассказов конюха Савелий знал, что хозяину дома пошёл восьмой десяток годов. Седая голова и окладистая борода были прибраны и аккуратно острижены на «славянский манер», так сам Савелий определил, одет Карташов был в рубаху хорошего полотна, а поверх – в жилетку на меху.
– Здрав будь, Евлампий Фокич, гость дорогой! – Карташов поклонился конюху, словно Савелия и не приметив, а тот сразу покраснел от злости, – Эка ты припозднился нынче! Ну, проходите в дом, непогодь нонче какая! А кто это с тобой?
– Здравствуй, Иван Куприянович, – поклонился в ответ Евлампий, – Да никак ты не признал? Савелий Елизарович Пышнеев это, сын Елизара Григорьевича. Теперь прииск под его присмотром, артель, и дом в Петровке.
– А, ну добро, добро! Милости просим, – кивнул с достоинством хозяин, чем ещё больше Пышоньку расстроил.
Савелий желал к себе более уважительного приёма, но на улице поднялся ветер, снова заморосил дождь, и он как мог смирил свою досаду. Евлампий пошёл обиходить мерина и пристроить в конюшню, в помощь ему хозяин дома отрядил светловолосого парнишку лет десяти.
Хозяйка дома, миловидная несмотря на преклонные года женщина, подала гостю чистый рушник и принялась собирать на стол. Савелий умылся, потом по приглашению хозяина уселся за стол. По избе поплыли вкусные запахи, в голодном животе Савелия заурчало. В дом вошёл Евлампий, снял шапку и перекрестился на образа. Ужинали молча, и только когда на столе появился самовар, завязался неторопливый разговор.
– А что, Иван Куприянович, дорога-то есть дальше? – спросил Евлампий, – Распутица нонче ранняя, поди скоро и снег ляжет. Да уж и скорее бы, санные пути хоть встанут.