Савелий уже и времени счёт потерял, видел только, что за окном брички показалось серое утро, конюх покрикивал на облучке и что-то негромко напевал.

Когда у Савелия уже, казалось, вся душа от тряски выпала наружу, конюх остановил рысака. Савелий без сил рухнул на сиденье, руки и ноги болели – так он держался и упирался, когда его трясло на колдобинах! Отбросив от себя короб, который надоел ему хуже пареной репы, он заругался негромко и принялся выбираться наружу, на трясущихся ногах, с твёрдым намереньем отругать конюха и приказать немедля повернуть обратно! На такое он не готов, даже заради Лизоньки! К чёрту эту старую ведьму-чудийку и её фокусы! Станет иной путь искать, пока всё нутро наружу не вытряс!

– Корчиновка, Савелий Елизарыч, – сказал конюх Евлампий, указав вперёд рукояткой кнута, – Почитай, что и приехали, рукой подать. В Корчиновке постоялого двора нет, Савелий Елизарыч, но у меня знакомец старинный здесь живёт. У него и остановиться можно, пока коник наш передохнёт, а вы свои дела справите.

– Ты, Евлашка, у меня дождёшься! – потрясал Савелий одеревеневшими от натуги руками, – Ты чего! Ты кого! Ты вовсе править-то разучился?! Всё нутро из меня вытряс! Вот вернёмся домой, задам я тебе! Розог получишь?

– Ишь, как! – усмехнулся Евлампий в бороду, – А кто розог-то мне давать станет? Али я сам себя пороть буду? Ты, Савелий, говори, да не заговаривайся. Я в работу нанялся к батюшке твоему, а потом по его просьбе при кониках остался, дюже он их жалел, абы кому не хотел оставлять! А к тебе я в крепостные не нанимался, у нас тут крепостных отродяся не бывало! Вот и не шуми в таком разе, ежели дорога такая, распутица, так не лесом же мне тебя везти. Там бы ты не только нутро вытряс, а и душу!

– В том и вся беда! – злобно глянув на конюха, сказал Савелий, – У дядюшки моего почитай, что три тыщи душ было, а может и поболе! И вот он всех где держал, – Пышонька показал свой жиденький кулачок, – А вы тут распустились! Хозяина на вас не было, вот вы и делаете, чего вздумается! Виданое ли дело, чтоб дядюшка мой какого мужика уговаривал в работы к нему пойти! Приказал бы, и побежали все!

– Ты, барин, ежели ругаться кончил, говори – куды ехать. Дождь вон опять собирается! Это ты там в кибитке сидел, а я промок, – смеясь в бороду, миролюбиво сказал Евлампий, – Евдокия Захаровна сказывала, ты к Степану Парамонову на поклон собираешься, в работы его звать? Ну, коли так, дак тебе лучше смирить характер. Степан – человек простой, не терпит такого….

– Промок он! Потерпишь! А Степан твой мне и вовсе без надобности, без него обойдусь! – проворчал Савелий, но тон сбавил, как ни крути, а до чудийки той ему одному не добраться, с Евлашкой-то оно и не так страшно, – Ладно… Говоришь, Корчиновка? Ну, так нам дальше надо, за Гремячую… а там то ли хутор какой, то ли чего – на пять дворов…

– Так ты, Савелий Елизарыч, не к чудийке ли собрался? – прищурился Евлампий, – Так бы и говорил, а то… Только вот, хорошо ли ты подумал, прежде чем у Акчиён помощи просить?

– Да ты и вовсе позабыл, кто я такой! – тут уж Савелий не выдержал, ещё каждый конюх его учить станет, – Да хоть бы и к ней я собрался, тебе что за дело?! Ты правь да погоняй, да за дорогой получше гляди, вот твои заботы!

– Ну, как знаешь. Садись тогда, поедем. Сразу бы сказал, куда едем, я б другой дорогой тебя вёз, глядишь, к обеду бы добрались. А теперь, как знать… если ли отсюдова дорога до Акчиён.

– Да погоди ты! «Садись»! У меня все кишки подвело, проголодался я, – Савелий решил смирить свой гнев.

Может и в самом деле конюху надо было сказать о том, куда направляются, может, не так бы растрясло другой-то дорогой. Внутри у Савелия всё болело то ли от тряски, то ли от голода, ругаться с Евлашкой у него даже сил не было! Евдокия с Анфисой собрали ему в дорогу столько снеди, что хватило бы на дюжину человек, но Савелий не знал, стоит ли теперь наедаться… А ну как и дальше дорога такая? Из него тогда точно всё в дороге обратно выйдет! Но и ехать голодному… уже в глазах темнеет от голода!