– Эй, Васятка! – урядник вошёл во двор и кликнул хозяина, – Ты дома? Это я, дядька Мирон!

Дверь в избу отворилась и к удивлению Мирона Порфирьевича, на крыльце показался не тощий мальчонка в застиранной рубашонке, а высокая худощавая старуха в синем льняном переднике поверх добротного суконного платья.

– Здравствуй, хозяюшка, – урядник немного растерялся, что же, нешто без его ведома кто-то дом гороховский занял, – Я Гордеев, урядник местный…

– Здрав будь, Мирон Порфирьевич, – сложив руки впереди себя ответила старуха, – Нешто не признал ты меня? Я Степаниды Гороховой, Васяткиной бабки, сестра родная, Устинья. Вот, услыхала, что мальчишка у нас остался одинёшенек, а сама я вдовела уже давно, вот и приехала. Да ты, Мирон Порфирьевич, проходи в дом, что ж во дворе стоять.

Урядник степенно поднялся на крыльцо. В избе было тепло, хоть и август был, а погоды в тот год уже осенние стояли, даже заморозки ночью приключались иногда. Пахло съестным, на столе покрытый чистым рушником, «отдыхал» ржаной каравай. Чисто всё, прибрано, не в пример как он в прошлый раз здесь был. Даже печка выбелена наново, синим узором вокруг устья украшена, хорошо, как у всех добрых людей.

– Садись, гость дорогой, – пригласила Устинья, указав уряднику на место в красном углу, под образами, – Отведай угощения, какое Бог послал.

– Благодарствуй, Устинья Петровна, сыт я. Только из дому иду, – отказался урядник, но за стол присел, какой разговор на ногах-то, – Ну так… я сегодня к вам шёл, думал один тут Василий-то. Неможно дитёнку одному, вот я и уговорился с Каллистратом Спиридоновым, чтоб его при кухне служить взяли, покуда подрастёт. А там может в ученье какое, чтоб на хлеб себе заработал парень. Вот и думал сказать Васятке, чтоб собрался на завтра, да гляжу – теперь это без надобности, коли ты приехала…

– Дай тебе Бог, Мирон Порфирьевич, за заботу твою и добросердость. Василия я теперь сама пригляжу, покуда сил Бог даст, об этом не беспокойся.

– А что же, к себе его забирать станешь, или здесь жить останетесь? Я не по праздному интересу спрошаю – ежели изба пустая останется. Тут догляд нужен.

Урядник всё силился вспомнить, куда Устинья замуж выходила, в какое село, да только хоть и знал он родные места, словно свои пять пальцев, а про это никак не мог припомнить, а пытать вроде и неловко.

– Здесь останемся, в Карсуках, – ответила Устинья, – Дом свой я продала, что ж из большого –то села мальчишку на выселки волочь, не шибко близко я жила, вот так и решила. Теперь немного капиталу есть, от продажи дома-то, на обустройство, да Василька пристрою получше в жизни. Своих-то детей нам с мужем не дал Господь, так хоть родную кровинушку привечу, обогрею сиротку.

– Это ты мудро решила, Устинья Петровна, – кивнул урядник, – Ну, коли в чём нужда твоя будет, али помочь чем занадобиться – ты мне скажи, всё управим. А вот то, что капитал у тебя скоплен, так про то ты не сказывай никому. Хоть и нет у нас татей на селе, а всё же в артели Спиридоновские всякого народу приезжает в работы, мало ли… А лучше ты деньги эти на доход пристрой, для того в город ехать придётся, но зато оно надёжнее сохранится. И тебе самой покойнее, да и мне тоже.

– Об этом не беспокойся, Мирон Порфирьевич, я уже тем сама озаботилась. Всё же человек я в годах, век мой недолог остался, все дела в порядке должны быть, чтобы Васильку после моей кончины споров никаких не вести.

– Да что же ты, матушка, о смерти заговорила! – махнул рукой урядник, – Какие наши годы!

– Только у Бога и прошу, чтобы дал мне сколь-то годов успеть Васятку поднять на ноги, – Устинья поджала тонкие губы, – Милостив Господь, на него и уповаю.