С мечом я решительно пошла к бабушке. Но не просто пошла по клеткам, прямо продвигаясь вперёд, как пешка. А пошла я другой шахматной фигурой, хитрой такой и коварной: конём.

Подошла я довольно близко и разглядела старушку Гавасут. Несмотря на то, что зелье хищно бурлило, огонь хитро мерцал в жаровне, и на подлокотниках трона черепа висели звериные, милой старушка Гавасут была. Роста невысокого, щупленькая, худенькая. Глаза светлые, волосы седые до белизны и длинные, распущенные, сморщенное старческое личико. Одета в длинное платье пурпурного цвета. И в руках посох держала с набалдашником в форме уже настоящего человеческого черепа.

Смотрела она на меня как на родную, и нарадоваться не могла. Я, чтобы разбавить это гнетущее молчание, спросила вежливо:

– Ну, как живёшь, бабушка?

– Хорошо живу, внученька. Очень хорошо, особенно сейчас! – усмехнулась старушка. – Рада я, что пришла ты ко мне! Понравилась ли тебе моя Чёрная Шапочка?

– Очень понравилась, – ответила я честно. – Не снимаю её с тех пор, как только надела.

– Прекрасно! – старушка сверкнула светлыми голубыми глазами и потёрла старческие ладони друг о друга. – Скоро ужин будет готов, и вино достану, чтоб пирожки твои запить!

– Бабушка, а почему ж так поздно с ужином-то засобирались? Уже рассвет, скоро завтракать… – меня мучил вопрос, почему так поздно она меня позвала – к 2-м часам ночи.

Я не договорила. Потому что как только я сказала про «рассвет», старушка поморщилась и вдруг схватилась за поясницу:

– Ох, радикулит мой! Ох, не обращай внимания, внученька! Ох, знаешь ли, два часа ночи – самое время праздничного ужина! – на этой фразе старушка вдруг лихо выпрямилась, плечи расправила – будто и не было никакого радикулита. И стала спиной отходить от меня, шаги отмеривать, а перед собой посох выставила с черепом.

– Что ж праздновать-то будем, бабушка?! – я машинально тоже стала отходить, перекрутив меч в руке. Так как уже подозревала, что творится с этой моей бабушкой неладное.

Дым от зелья заслонил от меня старушку, хоть никакого ветра тут не было, однако поднявшийся дым подул на Гавасут и окутал её, и из этого дыма услышала я её скрипучий смех:

– А праздновать буду, что жить тут останусь, и что никто мне не помешает, хи-хи! Даже ты, вражина моя единственная, смерть моя кощеева, Шапочка ты моя чёрная-гиблая! И вином-то кровушка твоя будет!!! Ха-ха-хаааа!!!

Тут вспомнила я, что есть в сутках часы особые, что каждому часу Судьба своё Предназначение определяет. Особенно опасны часы глубокой ночи, это с 2 до 4-х часов после полуночи. В это время чёрные злые силы разгуливают без всякой управы по земле. Время страшное, колдовское, люди обычно глубоко спят, словно сон добрый крепкий предохраняет их от влияния часа этого гиблого. Два часа ночи часом Быка зовутся недаром.

Рассеялся чуть дым от зелья колдовского, увидела я бабушку свою. Истинную сущность её разглядела. Злую. Чёрную. Ловушка то была – заманить меня сюда с пирожками, пригласить, представиться, что знает меня с детства, чтоб сорвалась я и прибежала в гости. Теперь передо мной была не старушка с палочкой, а чудище-страшилище, какое и в страшных снах лунатику не привидеться!

От неожиданности на некоторое время оторопь меня обуяла. Стояла передо мной образина, как из готических фантазий загробного обитателя. Сгорбленная туша сжимала в огромных когтистых лапищах посох свой с черепушкой. А венчала ту тушу голова самой богини подземных адских бездн! В волосах вились змеи, взгляд каждой из которых мог не то что в камень обратить – в пепел. Из крючковатого носа вырывались ледяные выдохи всех семи грехов. Рот всё равно что пасть дракона – с клыками большими жёлтыми, с языком длинным, зелёным, пупырчатым, брызжущим слюной. Глаза – всё равно что два неотвратимых омута, наполненные густой вязкой кровью, перемешанной с гноем и дёгтем ненависти и садистского предвкушения. А из-под волос торчали острые как у козла, большие глубокие уши, все исколотые серьгами с дьявольскими знаками и рунами… Платье пурпурное в некоторых местах на преобразившемся теле порвалось, обнажив сочащиеся язвы и разлагающуюся плоть. Ухмыльнулась образина мне и поведала, дохнув смрадом канализационной вони тысячи клоак: