— Ох, девчушечка моя, — женщина ласково прижала к себе девочку. — Нашла за шо благодарить-то, дуреха, — усмехнулась она. — Ну все-все, держите да топайте отседова, там коняка уже устал небось ждать, когда его обиходют-то. — Любомира протянула им еще по куску сладкой булки, и они, на ходу засунув сдобу в рот, направились во двор. — И кликните Павлошку! Пущай сбегает до тех, с кем ты сговорилася, да скажет, шоб не ждали, шо ты у нас останешься, — донеслось до них, когда они уже были в дверях.

Рассудив, что у конюха сейчас и без нее много забот, а мальчишка-помощник уже убежал по их просьбе на площадь, Леона решила сама позаботиться о копытном друге и, забрав Флокса с коновязи, направилась в конюшню. Словцен, сказавшись пока свободным, остался ей помогать. И друзья, ни на секунду не замолкая и весело дурачась, вместе расседлали, почистили и напоили уставшего коня.

Когда Флокс, наконец-то напоенный и отмытый от пота и дорожной пыли, довольно жевал свежую копну разнотравья в выделенном для него деннике, друзья направились в трактир, чтобы занести наверх оставленные на кухне котомки. Едва за другом закрылась дверь, и девушка собралась упасть на долгожданную перину, чтобы отдохнуть, в комнату постучала Любомира.

— Леонка, я тама баньку нашу затопила. Ты с дороги-то обмыться небось хочешь. Так беги, пока не остыло-то.

— Ох, тетушка! Спасибо огромное! Я мигом! — Обрадованно ответила Леона, шустро начав собирать нужные для помывки вещи и уже предвкушая, как легко будет дышаться коже после трех дней пути без бани.

Не прошло и четверти часа, как она уже с блаженством снимала в теплом предбаннике походные сапоги и запыленные, пропотевшие штаны с рубахой. Зайдя в теплую помывочную, она первым делом замочила с щелоком грязную одежду в небольшой лохани. Затем собрала волосы под валянную банную треуголку и, набрав в ковш горячей воды, быстренько обмылась, снимая первую грязь и разогревая тело, чтобы не перегореть в горячей баньке. И только после этого зашла в натопленную парную, где ее тут же приятно обдало целебным жаром. Отряхнув стекающие по телу капли, она села на застеленную простыней среднюю лавку и, с наслаждением вытянув ноги, глубоко вдохнула разгоряченный душистый воздух, блаженно прикрыв глаза. Терпко пахло деревом и еловым духом. «Эх, сейчас бы попарил кто» — с легким сожалением подумала девушка, глядя на подвешенные к потолку венички.

Хорошенько прогревшись и пропотев, Леона вернулась в помывочную, снова облилась теплой водой из бадьи и, взяв мочало[1], докрасна растерлась, снимая дорожную грязь. И все же не удержалась — вернулась еще разок в парную, а после быстро выбежала из нее и с уханьем облилась ледяной водой из бочки.

«Как хор-рошо-то!».

Из бани Леона возвращалась чистая, раскрасневшаяся и счастливая. Пока дорожная одежда сохла, девушка оделась в чистую нижнюю рубаху и единственное взятое с собой платье с обрезанными рукавами и широкой горловиной, оставив запасные порты и дальше лежать в сумке. Незачем лишний раз щеголять по деревне разодетой словно мужик и тревожить чужие умы своим видом. Тем более в месте, где тебя знают.

Когда на село опустились сумерки, а поток приезжих в корчме стал иссякать, семья дворничих собралась за большим столом на хозяйском этаже. Среди них была и Леона.

Во главе стола сидел Изъяслав — отец дружного семейства. Это был светловолосый высокий полный мужчина с румяным круглым лицом, голубыми смеющимися глазами и добродушной улыбкой, прячущейся в его густой бороде с рыжеватым отливом. Подле него, по правую руку, сидел Тихомир — старший сын — спокойный и рассудительный молодой человек, очень походивший чертами лица на своего отца, но, в отличии от родителя, раздобреть он еще не успел, и, как и его брат Словцен, был худ и жилист. Ввиду своей молодости (этой весной молодой человек отпраздновал свой двадцать первый день рождения), он еще не обзавелся на лице густой растительностью и носил короткую жиденькую бородку.