– Нет, не будет с него толку, я им так и написала: пусть в Москву перебирается, – на стройке рабочие руки всегда нужны, сами плакались, – пол-Рязани к нам на работу ездит. Пусть и он как все. На первое время может у меня остановиться, – в магазин сходить, по хозяйству помочь; да мало ли чего? у меня кран вон, второй год течет, – ему в удовольствие, а мне помощь. Чего туда-сюда мотаться? Много не намотаешься, все деньги на электричку уйдут. С этими слесарями из ЖЭКа только свяжись! Они тебе прокладку поменяют, бутылку возьмут, а на следующий день еще сильнее течет.

– Приехал?

– Кто? – Учительница с удивлением посмотрела на меня.

– Андрей ваш?

– Андрей-то?.. нет, выгнали они его. На прошлой неделе письмо получила, – в январе еще выгнали, сразу после Крещения, просто сообщать не хотели.

Представил себе ночную Рязань, горящее окно, единственное на весь многоподъездный дом, на весь квартал:

– Все-таки на один рот меньше, – окно погасло, – и за электричество меньше платить.

– Второй год за квартиру не платят, – вздохнула учительница, скрипнула скамеечка. – Иди, сынок, иди.

Когда-то здесь находился магазин «Обувь». Очередь занимали с ночи, шариковой ручкой записывали номера на руке: 123… 234… 345… раз в полчаса устраивали перекличку: 73, Иванов? – Здесь. 74, Лукашенко? – Туточки. 75, Алиев? – Здэс я, здэс. 76, Нарусова? – Не кричите! 77, Медведев?… где Медведев? Нет Медведева?.. Вычеркиваем! – Я ща-а кого-то вычеркну! – Откликайтесь, когда выкликают! 78…79…80…81… Гурджанадзе… Гусинский… Тимощук-Янукович… Прунскине… Лужков… Саака… Саака… не выговоришь! Съезжались люди со всей необъятной державы, одна шестая часть суши по тем временам. Каждый день в продажу поступала импортная обувь из стран социалистического лагеря и не только. Особой популярностью пользовалась Югославия, за ней шли чехословацкие «Цебо», следом продукция Венгерской народной демократической республики. Польша не котировалась – клеенка. Иногда, как приступы счастья, возникали немецкие «Саламандер» или зимние финские сапоги. Итальянские туфли будоражили сознание советских граждан не меньше «Саламандера». Доходило до смертоубийства, но жертв не было. Достаточно было одного сотрудника милиции, который ни во что не вмешивался, и двух-трех человек в штатском, следивших, скорее, за выражением лиц и вербовавших осведомителей в среде фарцовщиков: хочешь жить на нетрудовые доходы – трудись. Фарцовщики кружили мухами, продавали свои номера в очереди (у них всегда были первые номера), от десяти до пятидесяти рублей за номер (все зависело от страны, – привет из почти капиталистической Югославии! – за которой давились в очереди), или предлагали (из-под полы, – так это тогда называлось) итальянские туфли-лодочки по двойной цене. Люди они были разговорчивые, легко набивали цену и, при случае, с удовольствием критиковали прогнившую систему, ища сочувствующих. Сочувствующие находились.

Здесь я разбил свое сердце.

Она стояла в очереди вместе с мамой, – ангел! Мирей Матье двенадцати лет! На ней были… какая разница, во что был обут ангел, во что его переобуют, когда дойдет очередь? Она светилась! Ее отец занял место в мужской отдел и время от времени приходил к ним проведать, хотя отделы находились по соседству и при желании, вытянув шею, он мог их видеть; я поступал именно так. Наверное, ему было скучно без них, наверное, скучно без ангела, тем более в бесконечной очереди, тем более если ты – Отец.

Я тоже сначала томился в ожидании конца; на носу Первое сентября, а мне как всегда не в чем идти в школу, лапа выросла. Согласен был ходить в стоптанных туфлях, поджимая пальцы, лишь бы поскорее убраться отсюда; да кто позволит? Мать пару раз одергивала меня: не ковыряйся в носу! Я продолжал ковыряться, угрюмо выражая протест… но тут появились они, с огромной дорожной сумкой, должно быть, только с поезда, возбужденные.