– Как викинг!

– До конца. И каким-то чудесным образом моя нервная система решила, что на фиг ей это принимать. Чем громче она кричала ночью, тем глубже я спал. Мне очень жаль!

Мне грустно от того, что муж не помнит наш первый год жизни втроем. У меня из этого года есть много драгоценных воспоминаний: первые улыбка, шаг, слово, первая ложка пюре из цветной капусты. Как Маша лихо выворачивала наружу содержимое шкафов, а я аккуратно складывала все обратно. Как мы гуляли с Машей часами, как ходили к друзьям. Но я помню и то, как болела спина, как хотелось спать, как я просыпалась ночами по нескольку раз, как проверяла Машино дыхание, когда она все-таки засыпала, как кровоточила грудь в роддоме и как болели швы. Как мне хотелось в Эрмитаж и в кино, и как я ни разу туда не выбралась.

– Одно из самых смешных воспоминаний о Маше до двух лет, – продолжает муж, – это когда я сижу, работаю, никого не трогаю, и тут она вбегает в комнату с мягкой игрушкой в руках. Она осознает, что шкодит, но кидает ее в меня. И в тот же самый миг разворачивается и бежит назад, потому что знает: как только игрушка долетит до меня, она полетит обратно, потому что так вести себя не стоит.

– Может быть, она хотела от тебя внимания?

– Она хотела в меня попасть!

– Зачем?

– Это уже другой вопрос. И когда родился Федя, я подумал: а что, так можно было? Что это за ерунда была с первым ребенком? Маша веселая, клевая, добрая, шизанутая – плюс-минус как я, но, если бы все дети были как Федя, я гарантию могу дать, что люди рожали бы двух, трех, четырех детей. А если все дети были бы как Маша, бли-ин…

– А ты помнишь, что до того, как родилась Маша, ты хотел четырех детей?

Муж не дает ответа и продолжает:

– Маша в своем безумии была очень смешная. Помню, ей было два года и она заболела, у нее была температура под сорок. Был август, на улице градусов тринадцать. На следующий день после температуры Маша бегала абсолютно голой по участку и говорила, что в жизни ничего не наденет, потому что ей так – зашибись. А я стоял и ржал, это было очень смешно.

Я перечитываю слова мужа, и они мне кажутся инфантильными. Почему мне досталась вся работа, а ему – только веселье? Как он смог так легко сбросить со своих плеч груз ответственности? И не была ли моя позиция делать все самой тоже инфантильной? Должна ли была я, как взрослый человек, позаботиться о себе сама, передать часть ответственности близким, просто взять и отдать?

Мне не хочется ругать себя прежнюю, мне ее хочется пожалеть. Тогда я не могла иначе, не знала, как можно по-другому, у меня не было инструментов. Меня саму вместе с братом растили мама и бабушка, а отец только помогал маме. Я стала очередной жертвой женской гендерной социализации и общественного договора: мужчина зарабатывает, женщина занимается домом и детьми.

Когда же я успела его подписать? Во сне или в детских мечтах о замужестве. Невольно загрузила его к себе в мозг из облака коллективного бессознательного и подписала.

Справедливости ради, надо сказать, что муж помогал по хозяйству: пылесосил и мыл посуду. Кроме того, он действительно нас обеспечивал и даже умудрился заработать столько, чтобы мы переехали из маленькой однушки в квартиру побольше.

– Мне было двадцать семь лет, – говорит муж. – Наше общество не готовит людей к родительству вообще.

«Не готовит мужчин к родительству», – думаю я. Ведь я оказалась готовой, и это воспринималось как само собой разумеющееся, как врожденный «материнский инстинкт», девочек с самого раннего детства морально готовят к тому, что им предстоит быть мамами.