И вот ночью я слышу шорох в замочной скважине. Жили мы на полуторном этаже, и наша дверь была видна сразу, когда заходишь в парадную. Кажется, кто-то пытается открыть дверь в квартиру. Вор? Но украсть у нас можно разве что пару сосок и стопку пеленок. Видимо, коварный злоумышленник не искал сложных путей и вломился в первую попавшуюся дверь. А может, это маньяк-насильник? Я вышла в прихожую и с ужасом увидела, как дверь тихо приоткрылась и в квартиру протиснулся незнакомый мужик с серым землистым лицом. В руках у него был нож. Я встала в дверях. Во что бы то ни стало я должна была защитить свою младеницу, ведь теперь она самое дорогое, что у меня есть. Злой дядька напирал, пытаясь попасть в квартиру. Тогда я положила руку ему на лицо и хладнокровно, своими собственными пальцами, ставшими по-звериному сильными, выдавила глаза, как Рутгер Хауэр в «Бегущем по лезвию». Негодяй был повержен. А я не чувствовала ничего, кроме облегчения: я спасла своего ребенка, я все сделала правильно.

Мне стало жутко лишь тогда, когда я проснулась. И вместе с тем это ощущение силы осталось со мной. В этом сне я будто бы соединилась со своей первобытной, животной, агрессивной частью. С тех пор я боролась за Машу. В поликлинике, когда мне предлагали медицинские манипуляции или лечение, которые я не считала безопасными. С родственниками, когда они предлагали мне «дать ей ремня». Выбирая для нее самые лучшие садик и школу: не ту, где хорошие рейтинги, а ту, где ей будет комфортно. И лучшее место для жизни, когда мы переехали в другую страну.

Я чувствовала, что для ребенка могу сделать то, что не способна была сделать для себя. Будучи интровертом, я никогда не любила ходить по инстанциям, звонить, разговаривать, добиваться. Но для Маши я могла это сделать. Мои тревоги, мой дискомфорт, мои желания и то, сколько у меня сил, больше не имели значения. Я взяла на себя ответственность большую, чем ответственность за собственную жизнь.

Психоаналитики сказали бы, что я была одержима архетипом матери. И в этой одержимости я не всегда делала правильный выбор, но многому училась. И потом смогла использовать этот опыт и в своих интересах тоже.

Медовый месяц материнства и концепция каскадной заботы

Первый месяц я купалась в материнстве, как в ванне с магниевой солью. Впитывала в себя новую роль, и мне было мало. Я была единым целым со своей младеницей.

А еще я была полна решимости все успевать, держать любую диету и вставать к Маше ночью столько, сколько потребуется.

Звонила мама и спрашивала, чем помочь. Но мне хотелось, чтобы меня в количестве двух разногабаритных человеческих тел просто оставили в покое.

Когда Маше стукнуло три недели, она впервые сфокусировала взгляд на моем лице. И в этот момент я осознала, что передо мной другой человек. Что у нее есть индивидуальное сознание. Что я смотрю на нее своими глазами, а она на меня – своими. До этого как будто я смотрела за нее – мы были едины. Я стала ощущать дочку иначе: не органом, извлеченным из меня, а отдельным человеком. Предыдущей такой ступенькой был момент, когда я во время беременности узнала, что у меня будет девочка, а не мальчик. В тот день я почувствовала связь со своей прекрасной будущей дочерью. Я шла по улице и мысленно разговаривала с ней о том, какая она у меня умница и что у нас все получится. А следующей ступенькой был момент, воспетый Достоевским: когда Маша в первый раз мне улыбнулась. Ей был месяц, она лежала на покрывале, а я сидела над ней и что-то говорила. Она смотрела на меня и вдруг как улыбнется! Этой улыбкой она как будто бы говорила мне: ты самое важное, что есть в моей жизни, свет моих очей, все, что я хочу, – быть рядом с тобой. Или это то, что я чувствовала к ней?