– Вы думаете, матушка, это был свет Божий?

– Конечно. Что ж ещё это могло быть, если поражены им были только грешники?

– А мы с вами разве не грешны, матушка?

Бланка растерялась из-за серьезности тона, с которой он задал этот вопрос. Потом положила ладонь ему на темя.

– Вы исповедались перед коронацией, – напомнила она. – И Тибо тоже, насколько мне известно. А мы, все остальные, сидели в карете и не могли видеть…

– Вот именно, матушка! – воскликнул Луи с досадой и смятением, вскакивая на ноги. – Вот именно! Вы не видели! И мессир Тибо, и брат Жоффруа, и даже Моклерк со своими людьми – никто из них не видел этого света! Но разве Божественный свет не видят прежде прочих те, кого он поражает? Разве не видел его апостол Пётр на дороге в Дамаск? Как так может быть, чтобы одни увидали знамение, а другие не увидали?

Вот что его тревожит. Он чувствует, что здесь что-то не так. Что-то случилось с ним, с её мальчиком, что-то мучает его – нечто, чего Бланка не могла понять. А она малодушно посвятила себя мирским делам, земным заботам, решив, что причина его уныния – всего лишь скука и нехватка свежего воздуха.

Но, может быть, так оно и есть? Он ведь ещё дитя. А у детей богатое воображение.

– Луи, что в этом так растревожило вас? Ведь это был свет Божий, так или иначе…

– Вправду ли? – в отчаянии прошептал Луи – и отвернулся, пряча от матери опустошённое лицо. Он не договорил, но Бланка вздрогнула, поняв то, что он не решался сказать вслух даже сейчас.

Этот свет, странный свет, спасший их на пути из Реймса, казался светом Божьим, но вёл себя не так, как положено свету Божьему. А если не Божий он был…

То чей же тогда?

Бланка ощутила, как по спине у неё бежит холодок. Но чувство было мимолётным и почти тут же ушло, когда она встала и шагнула к своему сыну, обняв сзади за поникшие плечи и развернув к себе лицом.

– Людовик, взгляните на меня.

Он взглянул. Она увидела в его глазах странный блеск – словно к ним подступали слёзы. Но самих слёз не было.

– Вы говорили об этом брату Жоффруа? – Он качнул головой. Бланка сжала его плечи чуть крепче. – И правильно. Не говорите никому. Даже на исповеди. Луи, я не знаю, что спасло вас от рук злоумышленников. Но твёрдо знаю одно: будь Господу неугодно это, Он не допустил бы вашего спасения. Будь Господу неугодно, Он не привёл бы нас в Монлери и не позволил бы укрыться здесь. Будь неугодно Ему, Он бы не привёл вас сегодня в эти покои и не вложил бы в ваши уста те слова, которые не смог найти Тибо, чтобы выразить народу, как мы нуждаемся в нём.

Луи с удивлением посмотрел на неё. Потом по его губам скользнула застенчивая полуулыбка.

– Вы думаете…

– Я думаю, что всё в руках Господних, Луи. Всё, что мы делаем, всё, что мы видим… и то, чего мы не видим. Быть может, те, кто не увидели этого света, были покараны слепотой не менее, чем Моклерк с его приспешниками. А вы, сын мой, были благословлены тем, что увидели сокрытое от других. И да будет так до тех пор, пока страна франков отдана в ваши руки, – сказала Бланка и поцеловала своего сына в лоб.

Улыбка Луи стала чуть шире, когда мать отпустила его. Бланка не знала, сумела ли в самом деле его успокоить. Но ей так важно было, чтобы он верил ей, верил всегда, во всём.

– А теперь сядьте, – сказала Бланка, опять опускаясь в кресло. – Сядьте и расскажите мне, чему в последнее время обучает вас брат Жоффруа.

Над окрестностями Монлери парила дымка. Солнце окрашивало её сусальной позолотой, пронзало тысячью незримых копий, и свет переливался, звенел, свет пел над зеленеющей долиной, над полями, дорогами, над небом, распахнутым настежь, словно сама эта земля гостеприимно раскрывала объятия перед теми, кто шёл по ней с песней и открытой душою – шёл к своему королю.