Прошла неделя. Выяснилось, что молодой парень в стоптанных кедах, которого я убил, оказался внуком главы холдинга, Беркера Озтюрга. Его звали Метин. Это имя с тех пор стало звучать в моей голове, словно назойливый монотонный рингтон, который мечтаешь сменить, но никак не осмеливаешься из-за боязни пропустить важный звонок. Метин, архитектор, подающий надежды, гордость светской семьи Стамбула. Метин, жизнь которого я бесчеловечно отобрал подобно прожжённым мошенникам, обкрадывающим простодушных пенсионеров. Метин, чьи руки были столь нежны и податливы, как убаюкивающий тропический бриз, Метин, с тлеющим упованием встречающий смерть без всепожирающего страха и пылкого поклонения.

После горьких девяти дней я уволился с высокооплачиваемой работы, сдал дипломатический паспорт и стал сотрудничать с Хафизом. Он был владельцем сети реабилитационных больниц в Стамбуле, что не мешало ему проворачивать благие, но не совсем невинные дела в Турции и Катаре. Мне удалось выкупить часть акций его компании: казалось, я необратимо переехал в страну, преображающую застрявшего внутри меня многоголового левиафана. За это время лекарь стал мне и домом, и отцом, и старшим братом. Тётя Акджан и Эсен заменили женскую половину семьи, которая по-прежнему не поздравляла меня с религиозными праздниками или оглушительными успехами, за которыми скрывались ничем не стёртые преступления. Я снял светлый просторный дом в районе Бешикташ с загнивающим лимонным садом и огромной пыльной библиотекой, посреди которой стоял хриплый граммофон из потертого серебра с ажурным узором. Спустя несколько суетливо проскользнувших суток, задохнувшихся в нескончаемой суматохе, лекарь позвал меня на дружеский променад.

Оказавшись на площади Таксим, мы с Хафизом решили перекусить бореком с солёным творогом и турецкой дундурмой из измельчённой дикой орхидеи. Переживания душили мой неуёмный аппетит, пока я не почувствовал запах жареных каштанов. Впервые я попробовал этот извращённый деликатес на Елисейских полях в конце декабря перед Новым Годом. В семейной поездке эту тошнотворную мерзость, воняющую то ли трупной гнилью, то ли разросшимся паразитическим грибком, загонял в свой воспалённый распухший пищевод только отец. Однако те стамбульские каштаны, упоительный аромат которых тянется за мной с того дня, пахли совсем по-иному. Их готовила молодая девушка, а народ выстраивался в очередь именно за её лакомством.

– Павел, посмотри, вон продают каштаны. Пойдём купим парочку, – с предложением обратился Хафиз.

Мы долго теснились в турецкой толпе, пока не уткнулись в фургончик и его милую хозяйку. Эта девушка была лучше, чем ангел. И лучше того, кто не мог отвести от неё взгляд. Она жарила каштаны, и это манило гораздо сильнее священного огня или морских волн. От неё пахло миндальным молоком, сандаловым деревом и мадагаскарской ванилью. На её платье были нарисованы ярко-жёлтые цветы. Глаза у нее были не самые большие и выразительные, однако казались прозрачнее и насыщеннее отшлифованного замбийского малахита. Волосы продавщицы были непрямыми и некудрявыми: они казались похожими на складки акациевого мёда Алтая и лишь к вискам скручивались в тоненькие пружинки, за которые игриво хотелось дёрнуть. Между мизинцем и безымянным пальцем неявно выделялась аккуратная вишнёвая родинка, будто ревностно приклеенная Всевышним вместо обручального или помолвочного кольца. Это не было удивительным, ведь ни один Бог мира не смог бы удержаться от её красоты, которой хотелось владеть.

Девушка протянула стакан с каштанами, даже не взглянув на меня.