Ничего не отвечал.

– Ты что, обиделся на меня, что ли, я не поняла?

– Я? Обиделся? Ты о чем говоришь воще?

– Сегодня придешь и расскажешь, сколько…

– Я никому никогда не рассказываю, ясно тебе? – он сказал вдруг очень резко, конфликтно. И даже сам не ожидал, но у него как само собой сработало.

– Ну хорошо, – Марина смутилась; не ожидала такого отпора.

Гамсонов наклонился и стал надевать ботинки; больше не смотрел на нее. Но у Марины все так и не закрывался рот:

– Знаешь, моя мама немножко «фиу». Это я не к тому, что она не понимает, что нам с ней будет не на что жить, если меня все бросят. Я об ее этих водных увлечениях. Режимах, да… так она говорит. Понимаешь, у нее мозг сожрался после того, как умер отец. Ей даже увольняться пришлось с работы. А он ее и не любил никогда… Теперь уж пусть она лучше дома сидит. Кстати, она нас сейчас слышит и ничего не сделает – как всегда. Она уже ничего не делает. И знаешь, пусть не работает. Мне мои котики раза в два больше дарят, чем ей на работе платили. А с Витьком я помирюсь обязательно. Только сначала устрою просиборку…

– Мирись… устраивай, – сказал Гамсонов, пожимая плечом и выпрямляясь. А потом скучно поморщился.

Марина заметила его мину.

Он открыл входную дверь и увидел солнечный свет, балансирующий в окне над лестничной клеткой – медовые и белесые продольные полосы, замкнутые в раму. Они как слегка нажимаемые клавиши – медленно, медленно, то набирали, то теряли яркость.

«Если я еще не влип по полной, то скоро влипну, – с усмешкой думал Гамсонов, сбегая по лестнице вниз. – Да уж, эта девица та еще стервоза».

Но самое плохое, что она, кажется, проникалась… каким-то приятельским доверием к нему, что ли?

«Зачем она все это рассказывала? Что за бред!.. Неужели… о-о, это самое хреновое будет. Потому что… от нее ж потом не смоешься! Переверзин, сволочь, продинамил».

Но что обнадеживало: в этом месяце Гамсонов собирался приезжать сюда не каждую ночь. «Нет выбора, нет выбора… – думал он в такт скачущему дыханию. – Надо крепче запирать дверь в комнату… но нет ли другого ключа?.. Да что вообще все это даст, бессмысленно…»

Марина, тем временем, вернулась в свою комнату, плюхнулась на кровать. Эта ссора с Витьком… На самом деле, она привыкла орать на своих «котиков». И те тоже орали, отбрыкивались. Ничего особенного, только локоть сильно жгло. До чего же ей было гадливо на душе от этого жжения!..……………………………………Нет, все же с Витьком надо разобраться теперь.

Немедленно. Ведь все последние месяцы…

Потом она вспомнила эти нелепые слова матери… «Работать она пойдет, вы посмотрите! Да уж, матушка с каждым днем все больше поворачивается, и поделать с этим ничего нельзя». Марина усмехалась о матери, как о неразумном ребенке. Впрочем, усмешка была безнадежной. Все, что делала мать, казалось Марине тихим, окаменелым сумасшествием. «Сидит у меня на шее… главное, еще думает, что что-то очень значительное делает в жизни… дура!..» Но потом Марина как всегда сказала себе: «Я должна терпеть это!» Жалостливо, с готовностью… как бы расставила все точки над «i»…

А потом, схватив рок-напульсник, живо завертела им на пальце. Затем бросила обратно на пуфик и снова принялась изучать свой локоть.

– Ауч…

Розовый след и жжение все не проходили.

Да, она должна терпеть, любить свою мать и «котиков»… гладить их, таскать за шкирки и бить (когда это нужно), воспитывая настоящих мужиков… Но Марине было и наплевать на все на свете! Все ее смешило до горлопанья и гогота. «Хе, расскажу мамочке про траходромы, а она, тупая кукла, ничего не сделает. Только опять воды попьет… нет, Витька надо проучить – сто пудняк». Но как можно это сделать поинтереснее и чтобы… нет, он ее не бросит. Смелости не хватит! Если только…