Не ведала, что скорый да жестокий суд над ним свершится. На следующий день все, кто находился и служил в зоне, были поражены жуткой смертью упыря. То ли от злости, что женщины, им пойманные, избежали наказания или от радости дармовой выпивки, но, выпроводив нас, упырь здесь же на крыльце одну бутылку осушил, выпил до капельки, а со второй домой в поселок побежал. Торопясь, решил путь укоротить, и не по дороге, где все ходят, а напрямик пошел вдоль лагерной ограды по тропке, с зимы пробитой. А тут такое дело – со всех отхожих мест: туалетов, скотобойни, столовой для стока всех нечистот, прямо около ограждения, был вырыт котлован. А на улице ранняя весна, тепло, вот и появилась промоина от смердящей канавы под той зимней тропкой, как раз на границе ограждения зоны из колючей проволоки. Вот в эту зловонную западню и провалился пьяный злодей. Перед кончиной, нахлебавшись человечьих испражнений, от жадности бутылку из рук так и не выпустил. Даже жижа дерьма не приняла грешное тело, утопнуть не дала, наружу вытолкнула. Вот тогда впервые я и убедилась, что каждому воздастся по справедливости за злодеяния против Бога и людей.

Зимой я получила весточку от Николая. Перевели его для дальнейшей службы в воинскую часть, что рядом с нашим лагерем находилась. Это как вторым солнцем для меня стало, как же я счастлива тогда была. Сны, и те теплыми стали. Все трудности даже перестала замечать. А мысли – одна другую торопились перебить, и всё с ним, с Колей моим, связано. Ему ещё год служить оставалось, но твердо решил он, что после службы в нашем лагере или поселке работу найдет. Письма получала через нашу зэковскую почту, сама ему тоже писала на подставной адрес. Понятное дело, скрывали мы свою переписку, но нашелся ведь иуда среди барака нашего, зэчка выкрала из моих вещей письмо Николая да в руки нового начальника лагеря передала. Хорошо, что письмецо то было без адреса, правда из текста понятно, что пишет мне военнослужащий, а кто он и откуда – неизвестно.

Начальник, вновь прибывший, Фридин, был до женщин падкий. Какая против связи с ним была, та уже не жилец. Силой не брал, боялся, потому как начальника, что был до него, за насилие разжаловали и посадили на десять лет. Наш всё это учел и поступал иначе: углядит молодую – всей бригаде вначале снисхождение: легкую работу на делянке даст, объемы снизит. Денег-то у нас не было, так взамен боны с его подписью. Опять же всем бригадам сто бонов, а там, где женщина на примете, двести-триста. Так всю бригаду и настраивал, попробуй после этого, не приди к нему сама. Отказалась – презрение и бойкот всего барака. Бывало, на порог по неделе не пускали, били и пищу отбирали у непокорных. Оставалось либо в постель к начальнику, либо в петлю. И то, и другое бывало. В общем, когда письмо моё попало в руки к нему, вызвал меня с работы, оценивающе осмотрел, достал моё досье, долго читал, потом показывает письмо и говорит:

– Побег замышляешь? Бойца Красной Армии на это подбиваешь? Да знаешь ли ты, паскуда, чем это пахнет, если о вашей переписке станет известно кому надо?

Видно, рассчитывал на мою молодость, запуганность да наивность, решил со мной не церемониться, чтобы похоть свою насытить. И откуда сила во мне взялась? Хоть и здоровый был бугай, а ведь вырвалась, и лицо ему исцарапала. Так и выскочила – руки в крови, кофточка с юбкой разорваны. Вечером весь лагерь о происшедшем знал, даже до соседнего мужского донеслось. Чтобы начальству зоны кровь пустили – это впервые. В нашем отряде большинство за меня стояли, те же, что по уголовным статьям, стращая гневом и непредсказуемостью администрации, требовали силой меня отвести на квартиру Фридина. Уже перед рассветом из мужской зоны передали, что поддерживают меня. Это как-то охладило намерение Сазонихи, что верховодила блатными бабами. Все ждали утра с тревогой.