– Возможно, – сказал он наконец. – Возможно, ты права.

Красный зонт медленно опустился, закрывая их от назойливых капель. Или, наоборот, создавая под своим куполом их отдельный, извращенный мир.

Глава 4

Они не говорили много в ту первую ночь, после того как красный зонт сомкнулся, отгородив их от остального тонущего мира. Слова были излишни, как инструкции к хорошо смазанному механизму гильотины. Их взгляды, их молчание, редкие, обрывочные фразы – все это сплеталось в тугой узел общего понимания, мрачного и возбуждающего. Эхо двигалась с ним, словно всегда была его тенью, его недостающей половиной, той самой струной, которой не хватало его инструменту для извлечения идеальной, леденящей душу ноты.

Выбор пал на следующий вечер. Не на кого-то конкретного, нет. Сначала они выбрали место. Заброшенный кукольный театр на окраине города, его фасад – облупившаяся улыбка Пьеро, один глаз выбит, словно ему подмигивал сам Дьявол. Десятилетиями он стоял там, памятник забытым детским радостям, превратившимся в пыльные кошмары. Идеальная сцена.

– Здесь даже декорации не нужны, – прошептала Эхо, ее голос звучал приглушенно в затхлом воздухе зрительного зала, где кресла были выпотрошены, а на сцене валялись сломанные марионетки, их нити перепутаны, как судьбы людей. Ее глаза блестели в темноте, отражая скудный свет, проникавший сквозь заколоченные окна. – Публика сама придет. Мертвая публика для мертвого искусства.

Нуар почувствовал укол почти детского восторга. Она понимала. Она не просто принимала его тьму, она добавляла в нее свои, еще более глубокие оттенки.

«Объект» нашелся сам. Мелкий городской чиновник, имя которого уже на следующий день никто бы и не вспомнил. Любитель взяток и дешевых проституток, чье раздутое эго было его единственной выдающейся чертой. Нуар выследил его путь от работы до очередного злачного места – предсказуемый, как смена времен года. Эхо лишь кивнула, когда он изложил свой простой план. В ее кивке не было подчинения. Было предвкушение хорошо слаженной работы.

Сам «акт»… он отличался от всего, что Нуар делал раньше. Не было той спешки, того животного желания поскорее закончить, которое иногда проскальзывало в его одиночных «этюдах». Была ритуальная медлительность, почти благоговейная точность. Эхо двигалась рядом, ее прикосновения – когда она подавала ему инструмент или просто касалась его руки, направляя – были легкими, но от них по коже Нуара пробегали мурашки.

Она не произнесла почти ни слова за все время. Только смотрела. И в ее взгляде он видел не просто отражение ужаса жертвы. Он видел… одобрение. Глубокое, почти материнское одобрение художника, наблюдающего за рождением шедевра. И это пьянило сильнее любого наркотика.

Они не просто лишили чиновника жизни. Они превратили его в центральную фигуру своей первой совместной инсталляции. Посадили его в одно из пыльных кресел зрительного зала, лицом к сцене. В его остывшие руки вложили сломанную куклу-клоуна с вечно оскаленной улыбкой. Эхо где-то нашла обрывок старой афиши и аккуратно, почти нежно, прикрепила ее к груди чиновника. На афише выцветшими буквами было написано: «Грандиозное представление! Не пропустите!»

Жестоко? Да. Но в этой жестокости была извращенная гармония, завершенность, которой Нуару всегда не хватало. Это было не просто убийство. Это было заявление.

Когда все было кончено, они молча покинули театр. Город все так же равнодушно дышал им в спины своим смрадным дыханием. Нуар чувствовал себя опустошенным, но одновременно наполненным до краев. Это было начало.

Они не заметили маленькую, почти невидимую в темноте камеру наружного наблюдения, притулившуюся на соседнем, давно заброшенном складе. Ее объектив, покрытый слоем пыли и паутины, был направлен почти случайно в сторону бокового входа театра. Она писала свои беззвучные, безразличные хроники уже много лет, фиксируя лишь тени, крыс и медленное разрушение. Этой ночью она записала нечто большее. Две размытые фигуры, входящие и выходящие из царства теней. И красный проблеск – зонт Эхо, который она на мгновение раскрыла на выходе, словно прощальный салют их первому зрителю.