Уйду совсем в сторону. Мой муж рассказывал, как его – восьмилетнего мальчишку последним эшелоном с девяностодвухлетней бабушкой в сорок первом году вывезли из фронтовой Одессы в Башкирию. Родителей мобилизовали в первые дни войны – они были врачами. Помню, рассказывал он что-то о мерзлой картошке на поле, навязчивом угнетающем голоде уже там в Стерлитамаке. И это, пожалуй, все. А я не расспрашивала, для меня было достаточно той информации о его детстве, которой он нашел желание и время поделиться. Хотя, вдумайся я глубже и внимательней наверняка возникло бы много вопросов. Голодные военные годы. Дряхлая немощная старуха, которой предстояло выживать в чужом городе в условиях войны вместе с внученком – пацаненком, еще даже и не подростком. Бабушка, как я знаю, долго не протянула, вскоре умерла, а как дальше внук ее существовал? А недавно, уже после ухода моего мужа из жизни, наткнулась я, разбирая его архив, на групповую фотографию сорока бритоголовых мальчишек на фоне здания с табличкой «Центральный детский дом г. Стерлитамака». Детский дом, конечно. Иначе и быть не могло. Оттуда и характер поняла я. Муж мой был удивительным человеком. Всю жизнь он ответственно занимался очень серьезными вопросами и проблемами, и, во – первых, у него получалось, а во – вторых, его все любили. Есть такой тип людей, с которыми хочется и кров, и хлеб, и труд делить.

Именно в этой ассоциации может быть заложена аргументация моих домыслов. Мне кажется, что мамин характер тоже сформировался в условиях коллективного воспитания. И хотя я подчеркиваю, что это домыслы по ассоциации, фактом является то, что из девочки вырос светлый, ко всем расположенный человек, которого, как и моего мужа окружение очень любило.

Это, конечно, досужие рассуждения о формировании схожих характеров, но, на мой взгляд, что-то в них есть. А размышления о жизненных перспективах, в провинциальных Сухиничах в голодные, безработные годы, на мой взгляд, наверняка, у мамы были удручающими. Тридцать второй, тридцать третий годы – голод по всей стране. Для мамы в небольшом губернском городке эти годы не могли быть безоблачными, а, скорее всего, были бы беспросветными и угнетающими. Но… Именно в время Иван Андреевич Клаасс начинает активно отслеживать, вмешиваться и направлять суть и ход событий в жизни близких, дорогих ему людей.

Маме стукнуло 15, когда ее старшую сестру Шуру, тетя Анюта увезла в Москву – первую ласточку, обозначившую рубеж, за которым всех членов бабушкиной семьи, не скопом, а поочередно, ждали перспективы совсем другого порядка.

Шура, ей было 18, под патронажем Ивана Андреевича обосновалась в ближнем подмосковье на одном из объектов Лечсанупра Кремля – в вотчине Авеля Енукидзе. Да, конечно, только в штате обслуги, но даже сейчас, зная, что все так и было, я с трудом представляю возможность приема на работу в Кремле девчонки из какой-то глухой провинции, вроде Сухинич. Но это факт. Эти провинциальные девчонки из кремлевской обслуги в те годы работали в столовых, распределителях, хозяйками на персональных дачах, в правительственных санаториях и кремлевской больнице. Они были молодыми, неискушенными, работящими и обаятельными. В силу своих обязанностей им приходилось общаться не только с теми, кто на тот момент находился на вершине власти, но, как правило, и со всеми членами их семей. Это в наши дни едва набравший авторитет чиновник, не снисходит до того, чтобы быть в курсе, как зовут его водителя, а тогда в начале тридцатых годов прошлого века все было иначе. Моя мама, например, любила делиться со мной многочисленными очень емкими личными воспоминаниями о Ларине, Лихачеве, Кирове, Крупской, Жемчужной, Енукидзе. О Авеле, который, мало того, что был непосредственным маминым начальником, так с Клаассом они еще и приятельствовали. А ведь Енукиздзе, на тот момент, был личным другом Сталина, а по обязанностям отвечал за все хозяйственные службы Кремля. Поэтому, как я понимаю, возможности у Ивана Андреевича были емкие. Это обстоятельство оказалось судьбоносным почти для всех героев этого повествования.