Сняв с рубашки салфетку и откинувшись на спинку стула, Харон раскурил трубку.

– Ну вот, Парень, – улыбнулся он, – как я и говорил: жизнь здесь весьма неплоха.

– Только мне не понятно, – я тоже снял салфетку и откинулся на спинку, – с каких это пор заключенным создают столь комфортные условия содержания и потчуют деликатесами?

– Дело в нашей работе. Они, – Харон указал пальцем в потолок, – не могут силой заставить нас выполнять ее. Мы и так уже одной ногой в могиле. Чем нам могут пригрозить кроме расстрела – пытками? Калеки с нашей небезопасной работой не справятся. Да и человек скорее руки на себя наложит, нежели будет жить между, так сказать, молотом и наковальней. Кроме того, наши услуги ценятся на весьма высоком уровне. Вот они нас и балуют. Да, как ни крути, мы здесь в заточении. Но выбирая между расстрелом и комфортным, сытным заточением, я выбираю – последнее. Но главное все равно не это. Сейчас мне трудно все тебе объяснить, но если ты сдюжишь с нашей работой, тогда, несомненно, сам все поймешь.

– Кстати! Говоря о заточении, – вспомнил я: – если известно где мы находимся, зачем нужен был весь этот цирк с мешком на голову?

– Ну, – Харон выпустил клуб дыма, – тут все просто: дело не в том, куда тебя везли, а в том – как тебя вели. Незачем тебе, Парень, знать план дворцового лабиринта.

– Понятно, – вздохнул я. – Чтобы не сбежал?

– И это, конечно, тоже, – Харон отложил трубку. – Но в тебе-то дело в последнюю очередь. Знай ты путь на поверхность, и карта была бы вот тут, – он потянулся ко мне через стол и постучал пальцем мне по голове:– И этим могли бы воспользоваться!

– Кто… как воспользоваться?

– Слушай, Парень, – Харон встал из-за стола, – каждый мой ответ приведет ко множеству других вопросов, ответы на которые тебе будут не понятны до той поры, пока ты сам не нюхнешь пороху и не отработаешь хотя бы пару смен. К слову, о работе…, – он принялся убирать со стола: – Если проголодаешься, ты знаешь, где еда. Где удобства – тоже. Но, признаюсь, лучше бы мне тебя не видеть и не слышать до самого вечера. Потому как для работы тебе потребуются силы. Постарайся поспать. Могу дать снотворное.

Я помотал головой, отказываясь.

– Тогда – проваливай, так сказать! Ужин в девять!

Снотворного не потребовалось. Не знавший покоя прошлой ночью и разомлевший с вина и плотного обеда, я уснул сном младенца.

Неспешная вечерняя трапеза была куда скромнее обеденной. Харон объяснил, что нам потребуются ясный ум и подвижность, и сытный ужин работе помеха. Сразу по его окончании мы отправились в техническую часть жилища. Дверь в конце коридора – достойная отдельного упоминания – вела в ризницу, как на церковный манер называл это помещение Харон: с виду бронзовая, с зеленеющей патиной и крохотным иллюминатором из толстого стекла, дверь походила на корабельную, с массивными петлями и червячной задрайкой, приводимой в движение штурвалом или – со слов Харона – маховиком. Вид ее был настолько антикварным, что казалось, будто ее сняли с самого Наутилуса. Харон повернул ручку раритетного выключателя подле двери и по ту сторону иллюминатора зажегся свет. Уделив с десяток секунд осмотру ризницы через иллюминатор, словно высматривая кого-то внутри, Харон несколько раз провернул маховик и потянул дверь на себя.

– Осторожно, – сказал он, первым зайдя внутрь и отступая в сторону, – здесь порог высокий. И головой не ударься.

Впустив меня, Харон захлопнул и задраил за нами дверь. Я огляделся: в отличие от кают-компании, ризница не согревала уютом. И физически в ней было холоднее. На противоположной ее стороне находилась сестра-близняшка первой двери, а по сторонам от нее – претенциозно и величественно – возвышались греческие колонны, увенчанные бутонами капителей, образующие перед дверью портик с треугольным фронтоном. Его украшали вырезанные в камне письмена.