Я не нуждался в поучениях – я был уверен, что знал правила игры.

Мне нужен был друг, какой мог поощрить желание развлечься таким развлечением, какое не привело бы к необратимым изменениям судьбы, или к разорению, или к расшатыванию здоровья.

Я полагал, что игра в куклы развлечёт меня, но не лишит свободы покидать её на время, потакая врожденной склонности к побочным экспромтам – недопустимая наивность для опытного игрока.

Г-н Монро, по замыслу игры, становился мне другом и даже соучастником, и я мог обсуждать с ним потайные вещи, каких не доверишь первому встречному.

Я размышлял о дружеской откровенности будущих бесед, и едва не стал говорить вслух – возможно, я произнёс кое-какие слова, и приятная дама в бордовой шляпке c бульварным намёком, решавшая у оперной афиши судьбу вечернего удовольствия, метнула в меня поощрительную полуулыбку сквозь вуаль французской парфюмерии.

Поддавшись на половинчатую уловку, я выпустил жало compliment tueur2 ровно наполовину, оставляя ей право бежать, или отделаться пустяком, или даже отшить приставалу с горячностью, какая тлеет в обладательницах lapeau douce3 на случай, когда предложенные домогательства расходятся с душными ночными фантазиями.

Бордовые губы затрепетали под бордовой шляпкой, и я перестал различать слова – до меня доносились звуки тонкой романтической мелодии, от которой недалеко до звона в ушах, и зуд нетерпения, этот доказанный симптом перезревшего либидо, уже гнал меня в таинственный будуар, и амуры, отложив на время луки и стрелы, дули в победные дудки с усердием провинциальных оркестрантов.

Какое-то время амурам пришлось подождать – поддельная француженка продолжала беззвучно шевелить губами, и я, удачно выловив из немого потока слово опера, тут же вызвался провожатым.

Кокетливый отказ прожил недолго – я отогнал шалуна галантным предложением руки, и мы отправились к опере под аккомпанемент слезливой истории, счастливым выходом из которой выставлялось знакомство с романтическим и щедрым человеком – было объявлено, что чудо состоялось, и предположительный избавитель нашёлся.

Неудобство такого предположения заключалось в нескольких натяжках, досаднейшей из которых была неопределённость определения меня, как человека щедрого.

Взглянув в скучающую без дела витрину, я решил, что это лицо, при необременительных мышечных уловках, могло породить надежду на романтический исход – в повитухи призывались недостаточный опыт, склонность к повторению прежних ошибок, слегка вывернутый вкус, и полное равнодушие к чужим обстоятельствам.

Как мило, что вы вызвались помочь, сказали бордовые губы, я так надеюсь на счастливый случай.

Надежды под бордовой шляпкой были пустыми – я не собирался сорить деньгами.

Опера возникла величественным миражом – прилегающая улица до середины взбиралась вверх, и перед глазами зрителя висел занавес переменчивого неба, и половина пути превращалась в затянувшийся антракт.

Путник вознаграждался неожиданно – улица вдруг выгибала спину и сбегала к площади, и опера во всем великолепии возникала на вымытой мощёной площади, занимая всю перспективу, и сторожевые доходные здания по бокам стояли навытяжку, чуть сдвинув набекрень столетние крыши, в запылённых навечно мундирах, выставив медные алебарды водосточных труб.

Замашки чичероне не пригодились – указующая на храм трагедии рука повисла в пустоте, и воздух, набранный для патетического возгласа, пришлось выпускать в два приёма, выдавая отступление за приступ одышки.

В Париже такого полно, сказала любительница оперы, и потянула меня в боковой проулок, к рыжей облупленной двери, больше похожей на дверцу шкафа, чем на приличный вход в здание.