– Можно-можно! – прищурившись, как бы готовясь опустить молот правосудия, округляя ярко-розовые губы, ответила Светлана Матвеевна. – Почему не предупредили об опоздании, Николай Иванович?

У него, конечно, всё перепуталось, и он сказал: так получилось и ещё работа держала и ещё у него ведь нет мобильного телефона и ещё приболел и ещё звонили из газеты надо было срочно сдать статью и ещё несчастный случай поскользнулся по пути и упал в лужу пришлось побарахтаться и спешить домой переодеваться и ещё совсем потерял счет времени и ещё он опоздал всего на полчаса и дочитал лекцию как положено и ещё кому надо тот дождался и ещё он покорнейше просит простить и не держать зла.

На что Светлана Матвеевна, переходя с успокаивающе-снисходительного тона на крик, заметила: а что значит так получилось и почему это какие-то статьи для районных газет он ставит выше своей основной работы с извините окладом может быть ему не нужно место его и оклад и он собирается устроиться в штат газеты и пусть пишет себе на здоровье в любое время и ещё что-то не видно чтоб он переодевался такое ощущение будто он все праздники в этой самой луже и провалялся и вообще жениться ему надо для аккуратности и свежести и ещё пусть ставит будильник если теряется во времени и ещё веет от такого поведения лютой безответственностью и она настоятельно просит его приобрести уже мобильный телефон или хотя бы звонить из дома при необходимости.

Николай Иванович выслушал покорно. И даже добавил жалкое «извините». Хотя проскочила у него маленькая мысль: сейчас бы маму сюда и папу, и пусть бы они его защищали, как раньше, а то сидят на даче без дела. Ещё он подумал, что Светлана Матвеевна не имеет права так разговаривать с ним, человеком кое-что из себя представляющим. И следом подумал, что ничего тут не поделаешь, такой он, видимо, жалкий и попранный, что можно с ним вот так.

Он выскочил, разгневанный, из деканата и пошёл собираться.

«Ну, погоди! – полыхало внутри. – Сволочь. Репейник. Ты у меня ещё подавишься своими словами…»

Но вместо того чтобы заставить Светлану Матвеевну пожалеть о сказанном, Зелёнкин взялся за дополнительную работу по консультированию отстающих. Остаток мая пролетел быстро. Началось лето. Зелёнкин ждал с нетерпением, когда, наконец, пройдёт июнь и он освободится для личных трудовых подвигов. Он ненавидел экзамены. Эта процедура пугала его больше, чем ребёнка уколы. Утешала только мысль о том, что скоро учебный год закончится и можно будет вернуться к разведке захоронений.

Поэтому, когда вечером у кафедры его подстерегла студентка: «Здрасти. Я к вам…», единственное, о чём, он подумал – это как от неё побыстрее отделаться.

Он с ужасом разглядел её ноги в колготках в вульгарную сеточку, короткую юбку, еле закрывающую причинные места, тонкие бретельки чёрного топа, длинные каштановые волосы, веки с яркими синими стрелками, бледную кожу, выраженные скулы, тонкие запястья. Он разглядел на одном из запястий мешанину цветов на коже, что-то отвратительное – жёлто-синее, вздувшееся, от чего веяло неприятным происшествием.

В нос ударило приторными духами.

– Ко мне?

– Я Юля. Юля Метелькова, второй курс. Помните меня? Я у вас была на зарубежке.

Он выдал что-то нечленораздельное: смесь понимания и задумчивости, смесь «да» и «нет».

Но, конечно, он её помнил. И её бледность помнил, будто бы выбеленную кожу, и часто оголённые руки, и то, как лицо было разрисовано. Ещё она завешивалась побрякушками, и они звенели при движении… И то, что ей было всегда неинтересно, он помнил. Она, если уж приходила на занятия, то перешёптывалась с парнями, или играла в морской бой, или просто рассматривала ход пылинок в солнечных лучах, или вовсе, чаще всего, беззастенчиво спала у него под носом на втором ряду.