Куко́льня Анна Маркина

Роман не документальный.

Многие обстоятельства в нём вымышлены.

Прошу это зарубить на носу и так рапортовать смотрителям и стрекозам.

А.М.

© А. Маркина, текст, 2023

© Формаслов, макет, 2023

– Ку-ку! – крикнула птица. – Ку-ку!

Он вынул из кармана перепачканного плаща блокнот.

Прочитал на памятнике:

– Мокряков Семён Николаевич. 12.10.1961 —05.01.1993

Скопировал золочёную надпись – не размеренно, как было на граните, а кое-как, тупым послюнявленным карандашом, каракулями, напоминавшими вязь кладбищенских деревьев. Скопировал на пузырящийся и отпавший наполовину от пружины листок. Записал в столбик прочих имён и дат.

А на соседнем памятнике – овальный портрет ребёнка. Девочки восьми лет с завитками у лба. Крылатая улыбка, отпущенная в расшатанный мир, – улыбка непростая, с упрёком. Дети так умеют смотреть, что стыдно становится. Стыдно не за конкретное, а в целом. За тело своё человеческое погрязшее, за помыслы. Виден воротник белой блузки. Но думаешь, что это только на фото – белое, отглаженное, а в жизни не была прилежницей, была бунтаркой, сорвиголовой, с разбитыми локтями, йодом на коленках. Соратница в беготне и налётах на дикие яблони. И брошка готовится отлететь от ключицы – стрекоза – вот-вот отправится в недоступный мир за хозяйкой.

Мокрякова Дарья Николаевна. 05.05.1995 —21.06.2003

– Да-ша, – попробовал на звук полушёпотом.

Задумался:

– Шелестит.

Строгие сосны, обступившие могилы, качались и скрипели.

Отчего-то проплыло в памяти: «Мёртвых человеческих телес, кроме знаменитых персон, внутри градов не погребать…»

Распоряжение Петра нашего Первого от 10 октября 1723 года.

Петра нашего борца с бородами, которые бояре даже после стрижки таскали в карманах и завещали похоронить с собою, чтоб честь их, будучи обрублена, не утратилась. Петра нашего борца с алкоголизмом через привязывание семикилограммовых медалей – напившись буйно, получи в полицейском участке и носи согбенно на груди, чтоб узреть, как грех к земле тянет. Ревнивца стоматологического искусства, любившего драть зубы, временами – здоровые, для усвоения профессиональных навыков. Добытчика голландских тюльпанов, повелевшего хорька считать сусликом, к ботинкам лезвия привязывать и на этом рассекать по льду да вешать всякого человека, укравшего из казны больше стоимости верёвки.

И сразу – мысленная волна внахлёст: «Указала императрица Анна Иоановна в 1731 году отвести для погребения особые места за городом под названием "кладбища"».

Но ни Петра нашего, ни царицу, восседавшую в праздности среди шутов и карлиц да любившую приложить с балкона пулею пролетавшего мимо воробья или какого зайца в парке, знавшую горечь утраты мужа младого от перепоя, не слушали. И даже восприняли в штыки, знай себе хоронили на городских погостах – быть гостю на погосте… Пока чума не потеснила.

Тут Николаю Ивановичу Зелёнкину, делавшему опись могил для труда по некрополистике Нижегородской области, пришлось отвлечься от исторических мыслей. С правого боку, непонятно откуда вылезший, по майским хлябям пружинил неопрятный, окутанный дождевиком человек лет пятидесяти.

– Твои? – спросил он, установив наклонно тело у облезшей ограды Мокряковых и прикрепив взгляд к незахлопнутому блокноту на пружинке.

– Тут все мои, – ответил Зелёнкин, убирая записи и карандаш в глубокий, начинающий отходить по шву карман.

– Прально, – кивнул посетитель, – человек человеку свой.

Николай поднял с травы поношенный рюкзак. Одна из лямок была вырвана с нитяными сосудами и болталась несуразно. Набросил вторую лямку на плечо и дал понять, что продолжать разговор не намерен.

– Выпьем? – предложил тот, в дождевике, опасаясь отбытия единственной компании.

Тело его стояло наклонно: было ясно, что он – уже.

– Не пью.

– И за своих не пьёшь?

Пожал плечами Зелёнкин:

– Зачем за них пить? Им этого не нужно.

Собеседник произвёл ещё один малоцельный кивок головы.

– А я к отцу пришёл. Раньше в Пеньках жили, часто ходил. А переехали, теперь хрен добраться. Автобус и шесть километров по лесу. – И, поразмыслив, добавил: – Грязно тут.

– Кто отец был?

– Механик. Давно помер. Машины слушать умел. Как врач. Хоть стиралку, хоть трактор. Приложит ухо и слышит, где поломано.

– Звали как? – Николай опять приготовил блокнот и карандаш.

– Проталин.

Зашуршали листы, заперебирались.

– Л.С.? 1954-го?

– Он. Лев Семёныч, – обрадовался мужик. Но тут же напрягся и сморщил лоб. – А ты откуда знаешь?

– Всеведаю, – скорее для устрашения, чем для правды пояснил Зелёнкин. – А скончался от чего?

– Так пил сильно. И помер.

– Как курляндский герцог Фридрих Вильгельм, муж Анны Ивановны, – запомнил некрополист.

И дописал в блокнот Льву Семёновичу в междустрочье: «Был механиком. Слушал машины. Умер от перепоя».

Поправил рюкзак на плече:

– Пойду.

– Hy, бывай, – ответил другой и отхлебнул из бутылки.

Жалко было Николаю оставлять Мокряковых в компании мужика проспиртованного, особенно Дашеньку, но сил никаких не было на него. Хотелось отдохнуть поскорее, приткнуться к травам, растущим под боком сосны, раскинуть кости на майской непрогретой земле.

Терзало, что Пеньковское кладбище он не успел изучить до конца. Ещё целый угол оставался, могил двадцать пять, почти въехавших в лес.

Но не сию минуту. Вначале спрятаться между деревьев, отсидеться, пообедать. Сколько он уже в пути? В лесах и полях время теряется: понедельники не наступают, а ходят задними тропами между камней и городских коробок; от вторников только отзвуки с громовым рокотом доносятся; среда растворена в окружающем и в учебнике за второй класс; в четверг ветрено, черно, вечереет, чертят хвостами трясогузки и вертятся белки. А что в пятницу? Может ли сегодня быть пятницей? Отчего ж не может… Но достоверно не отсчитать.

А надо бы. Потому как в университет следует вернуться к 12 мая – разогревать души студенческие, ещё невразумлённые, науками и языками.

Упомним – начал он предприятие 29 апреля после обеда, проведя две пары. Сел в автобус и пустился по южному берегу Оки в Великий Враг, а оттуда пешком – и деньгам экономия, и новые места разведать. И двигался зигзагами, от намеченной деревни к деревне встречной, от умышленного к случайному. И был на Румянцевском, Нагорном, Комаровском, у Ближнего Борисова, Богородского, а потом отвернул, куда, может, и не следовало, южнее в леса и наткнулся тут на Пеньковское, которое посоветовала старуха в одном из посёлков. Намотал километров восемьдесят… Впрочем, не отследишь.

Записи предстоит разобрать.

Получается, в обходе он неделю. Выдвинулся в пятницу. И сегодня тоже пятница, 6 мая. А возвращаться дня через четыре, выйти на дорогу и – на автобусе… Или попутку ловить? Не возьмут только. Обросшего, несвежего, бородатого, в заляпанном плаще, расточающего запах немытого тела. Кому нужен? А если возьмут – то нос начнут совать, что приключилось. Уж больно вид бомжарский. Что тогда отвечать? Ходил по кладбищам, перепись делал? А спросят: зачем перепись, зачем ходил, а не ездил – как отвечать? Нет уж, лучше соврать, что сторожем здесь на одной из дач… да и запил от тоски, себя позабыл. Это нашему человеку понятнее, чем в покойниках копаться.

Зелёнкин приглядел местечко под орешником на пригорке, расстелил пенку, достал из рюкзака нож и банку горбуши натуральной, открыл, жадно втянул с крышки солёную жидкость. Пальцами ворвался в розовую рыбью плоть и переправил её в рот.

Ноги гудели от переработки.

Чтобы отвлечься, вернулся к мыслям историческим.

Вот и продолжали в XVIII веке хоронить в церковных некрополях внутри городов вопреки повелениям. Пока чума не расползлась. А от природно-очаговых инфекций во времена Екатерины нашей Великой защищаться не умели, хоть и пробовали ввести карантин на заставах – в Боровске, Серпухове, Калуге, Алексине, Кашире, Коломне, где всякого пассажира и пешехода держали по сорок дней. Но какой там карантин, когда солдаты утоплены в войне, а территорий не измерить, не огородить… Быстро пробралась бубонная зараза в град старопрестольный. Сожгли госпиталь от греха подальше, закрыли суконную фабрику, приспособили монастыри под изоляторы, повесили замки на общественные бани, а болезнь буянила. Повыдергали из тюрем отребье, нарядили по форме в вощёные рубахи, специальные рукавицы и вручили им тела для погребения: заразятся – этих не жалко. Сенат издал указ: запретить похороны на территориях церквей, а погребать в специальных местах за пределами города. «Чтоб кладбища учреждали в удобных местах, расстоянием от последнего городового жила по крайней мере не ближе ста сажен… И когда не плетнём или забором, то и земляным валом велеть их обносить, но токмо бы оный вал не выше двух аршин был, дабы через то такие места воздухом скорее очищались…» Но народ был несознательный, к санитарным мерам имел сопротивление, свои заражённые дома сжигать отказывался, только скалился, чурался, протестовал и вёл себя неразумно: прятал заболевших, а далее – трупы то под полом, то в саду, то вовсе под покровом ночи выбрасывал куда придётся. Мертвяки всплывали в общественных водоёмах и колодцах, обнаруживались во дворах и посреди улиц. Екатерина наша издала указ «О неутайке больных и невыбрасывании из домов мёртвых», да народ вместо этого ругал врачей и прикладывался к иконам… А однажды и вовсе взбунтовался, озверел, членовредительствовал, но был разогнан картечью из пушек. Однако графу Орлову, прибывшему Москве на спасение с рублём казённым и солдатами, удалось провести ряд мер и изгнать прилипчивую заразу. За это даже отчеканили медаль с профилем Орлова и надписью «Россия таковых сынов в себе имеет». Разобрался он, в числе прочего, с захоронениями.