И он сказал: так-то и так-то.

И ещё так-то.

И так.

А взгляд его бегал безучастно по кабинету, лицам, углам, потолку и окнам. Но ничего не фиксировал. Потому что Зелёнкин уже перекинулся внутренне в мир потусторонний, где пировали древние воины в доспехах, носилось сто песен одновременно, жар падал от солнца на равнины радости и двигались золотые колесницы, гарцевали жёлтые, красные и небесные кони, а волны бились в берега. Он уже был в тех местах, куда плавал Бран, сын Фебала, и куда Кухулина пыталась заманить сида по имени Фанд.

Его густую, сосредоточенную речь обрубил звонок.

Студенты, не обращая внимания на то, что лекция не закончена, зашелестели и потянулись к выходу.

Зелёнкин вздохнул, вложил Вольфрама фон Эшенбаха в пакет с автосервисом и, не в силах далее отдалять момент расплаты, отправился в деканат.

Он просочился в широкую дверь, бережно прикрыв её за собой, и покорно замер у входа. Там как раз развёртывались военные действия между методисткой, занявшей позицию за столом по одну сторону, и разъярённой мамашей, устроившейся по другую сторону стола, как за баррикадой. Грузная мамаша метала в неприятеля снаряды претензий и жалоб, что-то про чадо, которое незаслуженно притесняют. Желтоволосая методистка от вражеской бомбёжки уклонялась, пропуская претензии мимо ушей. Она подняла глаза на смущённого доцента и постановила с вопросительной интонацией:

– Пришли?

– Пришли, – согбенно кивнул Николай Иванович.

– В пять часов зайдите к Светлане Матвеевне.

Сегодня у него были лекции только в первой половине дня; убивать четыре часа на ожидание не хотелось. Но он побоялся возразить. И просто виновато попятился обратно в дверь.

Зелёнкин вернулся в аудиторию и прочитал лекцию ещё одному курсу.

Наступил обеденный перерыв. Страшно хотелось есть, но в бумажнике и карманах мелочью наскребалось разве рублей пятьдесят. Он стал спускаться в столовую и на лестнице влился в широкий горланящий поток учеников. Из потока в него несколько раз метнули равнодушное «здрасти», на которое он только и успел растерянно моргнуть, прижимаясь к стенке, чтобы его не снесло со ступенек.

Он ещё раз перебрал свои богатства и сделал вывод, что может позволить себе либо два пирога с чаем, либо борщ за 44 рубля с тремя кусками хлеба. Отстояв двадцатиминутную очередь, получил тарелку борща с дрейфовавшим в красном водоёме майонезным айсбергом. Осмотрелся в поисках свободного места (почти всё было занято) и приткнулся в самый угол, возле грязной посуды, куда никто садиться не хотел, потому что там постоянно шмыгали и толкались люди с подносами.

Он редко ходил в столовую – учебных часов у него было негусто, обычно успевал пообедать дома, или заворачивал с собой бутерброды, или вообще в пище не нуждался. Но если уж пировал на общественных харчах, то всегда один и всегда садился в углу, чтоб никто к нему не подсел.

Потом поднялся на кафедру. Две женщины-коллеги поздоровались и продолжили болтать о скидочных купонах на летнюю обувь.

Никто и не подумал спросить: «Как вы провели праздники, Николай Иванович?», или «Где это вы пропадали, Николай Иванович?», или «Не завалялось ли у вас такой-то книги, Николай Иванович?». Но он был только рад, что в его дела не запускают длинные носы.

Зелёнкин, стараясь не привлекать к себе внимания и не шуметь, откопал среди распечаток, ведомостей и канцтоваров учебник по древнеегипетскому языку и читал, пока часы не возвестили о чайно-английском времени.

Перед деканатом ему показалось, что сердце его заходило туда-сюда по всему организму.

– Здравствуйте. Можно? – со страдальческим выражением, будто вступая на минное поле, поинтересовался он, просунув голову в кабинет.