– Какой сегодня день? – спрашивал он себя. – Какое сегодня число? День, число, ночь, день, ночь, число, год, сон, бред. Стоп.

– Тише, тише, – хрипел он в свой адрес. – Услышат, не поймут, хотя кто слушать-то будет, кому это надо, никто не примет меня всерьез. Интересно знать чье лицо не станет покрывать маска жалости, которая так опротивела мне, заставила все-таки добилась своего, натянула на лицо маску ненависти. Да, осталась только она, один на один, ненависть к ним, туда, для тех, кто врал, пусть нехотя, но врал, даже если для того, чтобы сделать мне лучше. Так спасибо же, мне стало лучше. Я знаю все, просто я никого не виню, просто знаю и все. Так вышло, так получилось, никто чтобы судить, никто чтобы винить, но ненавидеть, ненавидеть мне можно, это единственное на что я теперь способен. Помню, мне даже говорили: «Оставь, прости всех кого можно еще простить, прости им себя, Бог рассудит». А у меня нет середины, что делать теперь с этим, нет у меня этого золота в кармане, я или плюс или минус. Раз Бог рассудит, так пусть делает это скорее, а то впечатление у меня создается, что он только рассуждать и умеет, с нами невесть что, и невесть как, а он все рассуждает. Да, рад одному, еще недолго и зачем не понимаю вообще, каяться в грехах, если Бог все равно простит. За покаянием далеко не ходят, храм он же рождается и живет с тобою вместе, он же в тебе самом. Жаль, что Бог способен только прощать, жаль, что не выслушивает на прощанье. Видимо заслужено это уродство по всем параметрам, видимо кто-то что-то не додумал, кто-то что-то не дописал.

С этими мыслями, он бросил в чашку кофе тлеющую сигарету и злостно проговорил:

– Это твое, пей и пей молча, еще дышащая тварь.

Так, прикусив зубами чашку, он залил в себя горячее кофе крупными обжигающими глотками и свалился на стол, скрестив на нем руки, теперь он вне сознания.

– Прости его, – взмолился «ангел хранитель за его спиной с побитым лицом, на котором застыла пелена крови. Ангел бережно укрыл его своими белыми, чистыми, крыльями. Ангел истекал болью, глаза его были чисты, в этой чистоте таилась обида, а обида сверлила небо: «Пусть ждет, пусть мыслит, пусть ищет, пусть спит».

– Я уснул, извини. Почему же ты меня не разбудила?

Севиюс взглянул на нее спросонья и сейчас же умолк. Она сидела на кресле и смотрела на него так, как будто все было в последний раз, так как будто бы прощалась. Грустные, большие, чистые, голубые глаза, светлые волосы с темно-оранжевым оттенком и легкая, но все же заметная на отекшем от слез лице, улыбка. Они смотрели друг на друга, пока он не сдержал этого давления и не опустил голову, задав как всегда все тот же вопрос, почти шепотом.

– Почему ты так смотришь на меня? Ты ведь знаешь, что я не люблю, когда на меня долго смотрят.

От детской наивности этих слов по ее щекам потекли слезы, и она так же тихо ответила, кусая свои нежные алые губы:

– Просто, хочу тебя запомнить, мой сладкий, мой милый мальчик, мальчик, мальчик…

Слово помчалось в голове так громко, что Севиюса отбросило в сторону. Ангел забил крыльями и протянул к нему руки, бармен так и не возвращался из своих снов, телевизор как будто бы орал и кашлял от срыва горла, перелистывая с огромной скоростью кадры на экране.

Страшно кружилась голова, движения казались очень медленными, хотя все это было не так, на пол грохнулась и разбилась пустая бутылка, не устоявшая на столе лишь по одной причине. Он взлетел метра на три в сторону и ударившись о стену, повалил стулья и еще что-то валявшееся на соседних столах. То, что в эти минуты творилось с ним, творилось теперь и вокруг него, в этом быть может и выражалась месть, приносящая боль только ему самому. То, до чего никому не было дела. То, что приходилось чувствовать только ему и то, что можно назвать по-разному, но лучше всего не называть никак, хотя бы потому, что ни у кого нет права на это, никто не в праве осуждать. Все и так было предельно ясно, но делалось как-то беспредельно больно.