– Вы там подеритесь еще! – не выдержал Хан. – Что за привычка – постоянно собачиться? Чего делать будем? Кто-нибудь хотя бы примерно представляет, где мы вообще можем находиться?

– А кто-нибудь хотя бы примерно представляет, кто может здесь жить, – тихо сказала Нэйра, глядя вглубь коридора, который метров через двадцать поворачивал, не позволяя увидеть, что там дальше. – И к кому нас отправили. У меня складывается отчетливое подозрение, что этот, как его, Дмитрий Иванович в целом особо и не шутил, когда сказал, что отправит нас в ад.

– Тут вроде как часовня, – неуверенно протянул Вечный.

– Часовня – это круто, конечно. Только вот, Вечный, смотри. Ты у нас на каждом углу кричишь, что ты обрезанный еврей. Не знаю, насколько это правда, потому что спустя полчаса – ты ревностный католик. А спустя еще пол-литра жизнь отдашь за Бога-Императора. Скайльд у нас упоротый язычник. Не соблюдающий, правда, ни черта, но тем не менее к христианству относящийся вполне определенно. Куда приткнуть Ханумана с его страстью к Японии и нику из индийской мифологии, я и сама не знаю. Я как-то тоже не в восторге от христианства, и хотя нормально сформулировать свои, хм, верования не могу, но это точно не про товарища Иисуса. Внимание, вопрос. Даже если мы недалеко от часовни – нам-то это как поможет? А теперь еще один, вдогонку: вы точно уверены, что мы все еще недалеко от часовни? Давайте, на секунду вспомним, как мы в запертой квартире болтались. Я, вообще, сейчас ни в чем не уверена.

Я в знак согласия закурил. Вечный хотел, было, меня одернуть, но потом махнул рукой и полез за сигаретами сам. Хан присел на корточки и начал задумчиво водить пальцами по полу. Нэйра стояла, закрыв рот стиснутыми кулаками, и смотрела в одну точку.

– Ладно, чего уж теперь! Пойдемте дальше. Найдем этого кренделя, возьмем по козырек, гаркнем «тобе пакет» и по домам.

Я уже практически полностью научился отслеживать момент, когда меня начинало «нести». В целом, можно было бы и контролировать словесные потоки, но я так хоть чуть-чуть спускал пар и успокаивался. Выдохнув, я кивнул головой вперед и, не глядя на остальных, медленно двинулся к повороту.

Стен в коридоре человеческие руки не касались никогда. Обычная пещера, разве что достаточно высокая и широкая – мы легко шли всей толпой, особо не толкаясь. Стены местами поросли мхом, время от времени встречались семьи полупрозрачных грибов. В самой пещере не было ничего особенного. Если не считать, что вход в нее был расположен под центром нашего города.

За поворотом коридор продолжался дальше, но из-за изгибов видимость обрывалась на границе десяти-пятнадцати метров. Мы продвигались молча. И хотя тем для обсуждения хватало с избытком, все просто шагали, раздумывая, что нам встретится далее. За последние сутки я столкнулся с явлениями, с трудом укладывающимися в рамки логики. Для разнообразия я попробовал объяснить все происходящее, опираясь на принцип бритвы Оккама. Но то ли принцип устарел за минувшие двадцать четыре часа, то ли я упускал что-то значительное – ничего другого, кроме «я внезапно секретный агент МИ-6, потерявший память, и вот, наконец-то, пришли по мою душу» мне на ум не пришло. В общем, ничего толкового на ум не пришло. Я посмотрел на Вечного.

Вечный злился. Он практически всегда злился, когда происходило что-то, на что он не мог повлиять. А уж тем более, когда его заставляли в этом участвовать. Думаю, он и на меня-то сорвался около входа, потому что хотел найти хоть кого-то крайнего и, зацепившись за него, попытаться понять, что происходит. Он был высоким – сантиметров на пять выше меня – и очень худым, возможно, от этого его движения всегда были резкими, практическими рваными. К тому же он придумал себе, что наиболее показательная деталь «настоящего мужика» – это борода, и немедленно отрастил себе эту неотъемлемую черту брутальности. Кстати, несмотря на все наши шутки по этому поводу, тщательно ее берег и не сбривал. Сейчас он шел и что-то угрюмо в эту самую бороду бурчал. Я даже мог расслышать некоторые особо циничные пассажи.