После того, как все попытки сходить на квартиру и забрать теплую одежду не увенчались успехом, Гершон завалил тюремное начальство заявлениями с требованием выдать ему теплые вещи для отправки в северные лагеря. В конце всякий раз делал приписки: «В противном случае, то есть, не получив вышеуказанные вещи, я никуда не поеду» или «В противном случае я ехать отказываюсь впредь до удовлетворения моих требований».

В феврале начальство сдалось, и Гершону выдали шинель, варежки, шапку солдатскую, варежки, шаровары теплые, кальсоны и рубашку вязанную.

По сравнению с Пертоминским концлагерем немецкий плен стал казаться Гершону детской забавой. Этот лагерь правительство негласно использовало в качестве штрафного изолятора для заключенных других северных лагерей, и ссылка в него была равносильна смертному приговору. Еще в дороге от Москвы до Архангельска, коченея в промёрзшем товарном вагоне, Гершон сполна наслушался историй про место, где ему предстояло отбывать срок.

– Оттуда мы уже не выберемся, – тяжело дышал интеллигентного вида мужчина, притиснутый сбоку телами других заключенных.

Внешне он напоминал Гершону университетского профессора, который читал на рабфаке лекции: небольшая бородка, пальто с каракулевым воротником. Его очки в тонкой металлической оправе запотели и покрылись инеем от дыхания десятков людей. Заключенных набили в вагон под завязку, так что даже присесть не было никакой возможности, не говоря уже о том, чтобы расположиться лежа. Так и спали, зажатые друг между другом, согреваясь теплом соседних тел – уголовники и политические, анархисты и социалисты, атеисты и священники, штатские и белые офицеры.

– Там по полгода зима, солнца месяцами не видно, – продолжал все тот же голос. – Говорят, там либо с голоду сдохнешь, либо замерзнешь до смерти, а повезет, так охранники пристрелят. Конечно, ничего хорошего, зато быстро отмучаешься.

«Я все равно сбегу», решил для себя Гершон. «Я не останусь в неволе».

Через сутки поезд прибыл на конечную станцию. Когда двери вагона со скрежетом разъехались в стороны, Гершон сразу же ощутил леденящее дыхание севера. Разговоры о лютых морозах, которые до этого были лишь словами, обрели суровую реальность. Заключенные, стоявшие с краю, попятились в глубь вагона, тесня остальных. Неотвратимость предстоящего ужасом пахнула на людей.

– Мы никуда не пойдем! – выкрикнул Гершон. Его тут же поддержал целый хор голосов: «Начальство сюда! Мы отказываемся выходить из вагонов!» Через несколько мгновений возмущенные крики неслись уже из всех вагонов, звеня в морозном воздухе: «Представителей ОГПУ сюда!»

Плохо одетые люди, не готовые к местному климату, жались к стенкам вагонов.

Выстроившиеся вдоль состава охранники вскинули винтовки; один из них передернул затвор и выстрелил в воздух, после чего направил дуло прямо в распахнутые двери вагона: «Если не выйдите – будем стрелять!»

Чуть поколебавшись, заключенные все же начали прыгать из вагонов, подгоняемые грубыми окриками конвоиров; тех, кто медлил, охранники сталкивали стволами винтовок.

Разминая затекшие после долгой дороги ноги, Гершон огляделся: чуть в стороне стояло около десятка лошадей, запряженных в сани, груженных мешками. Как позже стало ясно, в этих мешках находился корм для лошадей, а для людей – сухая рыба. Путь предстоял неблизкий – Пертоминск расположен возле входа в Унскую губу Белого моря на расстоянии ста восьмидесяти километров от Архангельска. Концлагерь размещался в зданиях бывшего Пертоминского Спасо-Преображенского монастыря, чьи кельи были приспособлены под камеры.