Зная горячую Верину натуру, он боялся, что она не станет молчать, и сотрудники ГПУ догадаются, что она тоже анархистка, и арестуют. Гершон больно стиснул ее плечи и говорил, и говорил, чтобы девушка не могла вставить ни слова. Вера порывалась что-то сказать, но он в тот же миг закрыл ей рот поцелуем.

– Молчи! – шептал он ей в ухо. – Твоя задача – предупредить товарищей, если еще не поздно.

Обыск не дал результатов. В квартире не нашлось никаких улик, указывающих на то, что жилец этой квартиры занимается анархистской деятельностью. Буквально накануне Гершон унес последний тираж листовок, чтобы передать их товарищам из Смоленска.

– Береги себя, – сказал он Вере на прощанье, обернувшись в дверях.

Веру Кеврич арестовали через несколько дней. Встретиться им довелось только в лагере.

Гершона поместили во внутреннюю тюрьму на Лубянке в одиночную камеру. Три дня он томился неизвестностью, не имея связи с внешним миром. Как пойманный зверь, он метался по камере, колотил в дверь, заявляя, что он ни в чем не виноват, и требуя выпустить на волю.

К следователю Гершона вызвали лишь на четвертый день. Средних лет человек держался заносчиво, с чувством превосходства – так обычно ведут себя малообразованные люди, неожиданно дорвавшиеся до власти, пусть даже небольшой. Надменно, с пафосом, он задавал вопросы, каждый раз сверяясь с лежащим перед ним бланком – чтобы не сбиться, и тут же старательно выводил буквы на бумаге, окуная перо в пузырек с чернилами.

– Фамилия, имя?

– Тарловский Гершон.

– Тут написано Герасим, – недовольно произнес следователь, предварительно несколько раз прочитав про себя имя по слогам.

– Я Гершон – посмотрите мой паспорт. Вы арестовали не того человека!

– Мы лучше знаем, кого арестовали! – оборвал его следователь и продолжал.

– Семейное положение?

– Жена – Вера Кеврич.

– Каких политических взглядов придерживаетесь?

– По своим политическим убеждениям я являлся и являюсь убежденным анархистом-синдикалистом.

Следователь напрягся, перо замерло над бумагой – человек явно мучился, не зная, как написать последнее слово. Не желая переспрашивать арестованного, он пропустил этот термин и продолжал.

– Расскажите о проводимой вами террористкой деятельности.

– Никакой террористкой деятельностью я не занимался.

– Однако вы являетесь идейным врагом Советской власти по своим политическим убеждениям.

– Я не согласен с политикой Советской власти.

– Значит, вы являетесь нашим идейным врагом, – подытожил следователь. – И раз вы стоите на позициях анархизма, вы не могли не проводить контрреволюционную террористскую работу. Следствие предлагает дать правдивые показания.

– Послушайте! – привстал со стула Гершон. – Я занимаюсь не контрреволюционной деятельностью, а просветительской.

– У нас есть показания, что вы состоите в организации анархо-подпольников и готовите вооруженное восстание против нашей партии правительства.

– Чьи показания? – наступал Гершон. – Это оговор! В чем конкретно проявлялась подготовка? Где оружие, с помощью которого я, якобы, собираюсь устроить восстание? Я требую немедленного освобождения. Вы не имеете права держать меня в заточении!

Следователь не ожидал подобного натиска. С раздражением сунув протокол в папку, он объявил:

– Дело требует дальнейшей разработки! В качестве меры пресечения уклонения от следствия и суда вам назначается содержание под стражей.

Дни шли за днями, складываясь в недели, но дело не двигалось. Гершона неимоверно тяготило одиночество, полная неизвестность и вынужденное бездействие. Не имея известий с воли, он мучился предположениями, что с его товарищами, что с Верой.