Первый раз за эти годы ее отхватило умиротворение и благодать. Она дома, она с родными, и рядом ее сын, ее Йосенька. Не надо больше бояться и переживать, что Герасима оставят в ссылке, что она не переживет новую зиму, что не увидит своего сына. Соня улыбнулась Йосе и положила руку ему на колено. Мальчик робко улыбнулся в ответ.

Утром, проснувшись после жуткой ночи, Йося подумал, что это ему приснилось. И лишь взглянув на высокую гору подушек под головой у мамы, понял, что все было на самом деле. Мама спала, тяжело, натужно втягивая в себя воздух и с хрипом выдыхая его обратно. Но главное, что обрадовало Йосю, мама не умерла, что она жива, и они больше не расстанутся.

Дед, как всегда, был на работе. Бабушка пораньше ушла в магазин, чтобы успеть вернуться до того, как проснется Соня. При этом Йосе было строго велено караулить маму. Караулить – это значит не уходить из комнаты и, если мама проснется и что-то попросит, все ей принести; если же Йося не справится, то можно позвать соседку Ангелину, на крайний случай, тетю Эльвиру или ее сестру тетю Инну. Бабушка оставила на столе стакан с прокипячённым молоком и чашку с горячим чаем. Молоко и чай, скорее всего, остынут, но все равно будут теплыми пока бабушка стоит в очереди.

Йося понял наказ буквально. Он поставил у дивана табурет, выкрашенный синей, местами облупившейся краской, уселся и принялся терпеливо смотреть на маму, чтобы не пропустить тот момент, когда она проснется и что-нибудь попросит. В какой-то момент ему стало скучно, и он подумал, что хорошо бы взять машинку или книжку с картинками, но тут же устыдился этой мысли – он должен караулить маму!

И вот мама проснулась, но ничего не просила. Наверное, она не знает, что бабушка ей оставила питье, или стесняется, решил Йося и предложил:

– Ты хочешь молоко или чай? Они еще горячие….

И, немного помедлив, он закончил предложение:

– … мама.

Последнее слово непривычно легло на язык и скатилось по губам. Он никого никогда еще так не называл. Раньше Йося произносил это слово в разговоре с бабушкой, но оно было пустым, ничьим, никому не принадлежало, а относилось к расплывчатому образу, созданному детским воображением. Сейчас же это слово обращалось к конкретной женщине, которая лежала рядом, на диване, гладила Йосино колено и ласково улыбалась ему.

– Мама! – повторил он еще раз, чтобы привыкнуть к этому слову, испробовать его на вкус, осознать, что теперь это слово его, и мама его, и он может говорить это слово сколько захочет.

Для Сони, в последний раз видевшей сына в полуторагодовалом возрасте, когда тот еще не умел разговаривать, это слово также было непривычным. Оно ласкало слух и придавало смысл всему ее существованию. Не зря она страдала и мучилась, преодолевала тысячи километров – ради того, чтобы услышать, как детский голос произнес «мама».

Соня лежала и размышляла, что, если бы не Йося, сидящий рядом, можно было бы представить, что она вновь вернулась в детство. Все в этой комнате напоминало ей о тех временах, когда она была маленькой девочкой, счастливой и беззаботной.

Шейна была первенцем у Зельмана и Рахиль, желанным и любимым ребенком. Уже потом родители стали Соломоном и Любой, а их дочка Соней. После они родили еще пятерых детей, но выжило четверо. Из всех четверых Соня была самой смышленой, ласковой и беспроблемной. Хая с Троллей могли пошалить, убежать со двора, нахватать в школе двоек или замечаний. Туба легко заражалась их примером и порой вместе с Троллей дралась с соседской ребятней. Соня была другой.

Соломон Моисеевич был строгим отцом и требовал от детей абсолютного порядка и дисциплины. За непослушание следовало неотвратимое наказание. В углу комнаты, у дверей, всегда стояла вица. Процедура наказания была неизменной. «Хая, неси вицу!» – требовал дед, если провинилась Хая. Дочь покорно несла отцу прут и мужественно сносила порку. Порол дед не больно, щадя нерадивых отпрысков, но сам процесс воспитания выглядел грозно, сопровождался длительными нотациями и наставлениями и, главное, давал нужный результат. На какое-то время дети утихали и становились подозрительно тихими и послушными. Но потом накопившаяся энергия требовала выхода, и все повторялось вновь. Любовь Григорьевна пережидала воспитательный процесс на кухне, не в силах смотреть, как ее дети встают на путь исправления. По окончании процедуры она отлавливала свое перевоспитавшееся чадо, прижимала к груди, целовала в макушку и совала в карман леденец.