– Да, вольная она, – подтвердил Герасим. – Неужели ничего нельзя сделать?

– Сынок, ты знаешь такую болезнь – туберкулез? Так вот, он тут с нами поселился в бараке, бок о бок, и никуда не уйдет. Сначала самых слабых выкосит, потом и до тебя доберется. Он сильнее нас всех. Вот мы тут с тобой сидим, разговариваем, а он за спиной притаился и высматривает, кто будет следующим. Поверь мне, я много чего в жизни повидал, здесь гиблое место, гнилое. Отправляй свою Соню отсюда.

– Вы даже знаете, как ее зовут? – удивился Герасим.

– Я же тебе сказал, что давно на вас смотрю. Я своих всегда замечаю.

Но Соня не уехала из Петропавловского – не смогла. Болезнь лишила ее сил, и Герасим понял, что одна она до Архангельска не доедет. Ему же предстояло сидеть еще полтора года.

Ночью Соне стало плохо. Йося сквозь сон слышал разрывающий мамину грудь кашель. Папа с бабушкой суетились вокруг нее; бабушка время от времени бегала на кухню, чтобы подогреть чай, папа отирал липкий пот с маминого лица и подкладывал ей под голову подушки, чтобы облегчить кашель. Они встревоженно о чем-то переговаривались, бабушка тихонько охала и все время приговаривала:

– Ой, вэй, Сонечка, деточка, да за што б тебе такая напасть?

Дед какое-то время, отрешенно раскачиваясь, сидел на кровати, потом решительно встал, подошел к окну и распахнул форточку.

– И шо же это ты делаешь? – замахала руками бабушка. – Таки ты Сонюшку вовсе застудишь!

Дед пытался объяснить, что дочери нужен свежий воздух, но Люба его не слушала:

– Ой, я тебя умоляю, шо ты знаешь за эту жизнь?

От всех этих шумов и шорохов Йося окончательно проснулся и тихонько лежал, укрывшись одеялом с головой. Сквозь маленькую щелочку он тревожно наблюдал за происходящим не в силах понять, что происходит и почему мама продолжает кашлять, несмотря на все старания взрослых.

И вдруг мама затихла. Ужас сковал маленького Йосю, не давая ему пошевелиться. А если мама перестала кашлять потому, что умерла, подумал он и горько заплакал у себя под одеялом.

6.

Солнечный луч осторожно крался по стене, пробиваясь в щелку между двумя белыми занавесками с мережками по нижнему краю. Затем он медленно переполз на заправленную бабушкину с дедушкой кровать, скользнул на стол, покрытый клетчатой скатертью, спрыгнул на цветастый домотканый половик у дивана. На половике одиноко валялся плюшевый темно-коричневый мишка, набитый чем-то неимоверно твердым и тяжелым, из-за чего в детстве маленькие дети Фарберов не могли поднять его на руки, а волочили за собой за лапу, поэтому сейчас вид у мишки был довольно потрепанным. Солнечный лучик, преодолев, наконец, все преграды и набравшись храбрости, стрельнул прямо в лицо Соне, спящей на диване. Измученная ночным приступом, она не сразу открыла глаза и некоторое время лежала, прислушиваясь к непривычной тишине, пытаясь понять, где находится. На стене мерно тикали ходики, раскачивая маятником, «тик-так, тик-так, тик-так». В голове у Сони этот звук откликался и долбил «тук-тук, тук-тук»; все плыло и колыхалось вместе с воображаемым вагоном, но колеса не стучали, не пахло гарью и дымом, летящими от паровоза.

Соня с трудом приоткрыла глаза. Веки были тяжелые, словно кто-то давил на них грубыми пальцами. Первым, кого она увидела, был Йося, сидевший на табуретке возле дивана и не сводящий с нее глаз. И тут перед Соней всплыл весь предыдущий день – как они с Герасимом вышли из поезда, как на пароме перебирались через Двину, а потом с пересадкой ехали на трамвае до родителей. Мы дома! Она зажмурилась от удовольствия, вспоминая, как лежала в горячей ванне, соскребая с себя всю грязь и застаревший пот; потом наблюдала, как грязная мыльная вода, кружась, исчезала в отверстии на дне ванны, унося с собой все ужасы и кошмары этих трех лет, а мать, тихонько всхлипывая, поливала ее худое тело чистой водой из жестяного ковшика.