– Здравствуйте, я Фарбер Софья, – назвалась Соня. – Почему меня нет в списках?

Женщина продолжала расшвыривать бумаги по кучкам. Соня повторила вопрос. Не поднимая головы и не отрываясь от своего занятия, женщина вытащила из какой-то стопки аттестат и бросила его на стол. Соня непонимающе смотрела на красную книжицу и не уходила. Тогда женщина презрительно ткнула пальцем на стену, где висели Правила приема в институт.

Соня долго стояла у стенда, в который раз перечитывая один и тот же пункт. Мужеподобной тетке надоело ее присутствие, и она лающим голосом прогромыхала:

– Чего тебе не понятно? Отец твой кто? То-то и оно! В профсоюз не платит, так что нечего тут и ходить.

Соня не помнила, как вышла из корпуса, как шла к общежитию, как поднималась по лестнице. Не отвечая на вопросы соседок по комнате, она механически собрала вещи и отправилась на вокзал. Ей было стыдно, что она не осуществила мечту своего отца, и, в то же время, обидно за него. Папа всю жизнь честно трудился, приносил людям пользу, а сейчас, оказывается, он неполноценный труженик.

Домой Соня ехала с тяжелым сердцем, не зная, как сказать об этом родителям.

Отец внутри себя тяжело переживал этот удар судьбы, но от окружающих свои чувства прятал. Дочери же сказал, чтобы та даже не думала расстраиваться – на будущий год обязательно поступит.

– Ты все равно у меня самая лучшая, – как заклятие, твердил он Соне.

Через два месяца Соломон Моисеевич вступил в профсоюз завода «Красная Кузница».

Герасим появился в жизни Фарберов через неделю после Сониного возвращения из Москвы.

Соломон Моисеевич принял решение о ликвидации мастерской, как только понял, что иначе Соня не поступит в институт. Но сразу закрываться было нельзя – оставались еще кое-какие заказы, обязательства перед клиентами. Подмастерьев же он предупредил о своих планах, сказав, чтобы подыскивали себе другую работу. Из троих помощников, работавших у него на тот момент по найму, двое сразу ушли, воспользовавшись подвернувшимся наудачу предложением от Кузьмича, давнего конкурента Фарбера. Ребята были уже обученные, мастерство у Соломона, знатного мастера, переняли – таких грех не взять. С оставшимся же одним работником дело шло медленно, а Фарбер торопился, чтобы не подвести дочь и успеть стать достойным членом профсоюза.

Как-то под конец рабочего дня, когда единственный помощник уже ушел, в мастерскую к Соломону Моисеевичу заглянул человек – на вид лет под сорок, в потертой, но чистой одежде, в руках – видавший виды фанерный чемодан. Высокий и худой, мужчина держался уверенно, движения его были размеренными и верными. Но особенно поразил Соломона его взгляд: затуманенный пеленой пережитых страданий, он в то же время излучал необычайную уверенность и силу, и, как магнит, притягивал к себе, пронзал насквозь. Соломон невольно поежился, обожжённый этим взглядом. Повидав многое на своем веку, он чувствовал, что жизнь сильно побила этого человека, побила, но не сломала. В нем чувствовалась непоколебимость и твердость; такой человек знает, что хочет, такого не свернуть с пути.

Заметив в вечернем полумраке помещения Фарбера, мужчина с достоинством поздоровался и спросил, нет ли у мастера какой работы для него. Соломон оценивающе оглядел незнакомца и спросил:

– А что ты умеешь?

– Я руками все могу. И учусь быстро, – добавил тут же.

– По мягкой мебели работал? – уточнил Фарбер.

– Смогу, – коротко ответил мужчина.

– Только тут вот какое дело, – замялся Соломон, – работа есть, но ненадолго – закрываюсь я, месяца через полтора-два от силы.

– Годится, – пожал плечами человек. – Мне все равно с чего-то начинать надо. На поселение я к вам, в Архангельск, из ссылки. Устраивает?